Стеттон
содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?
Стеттон обрел язык:
- Послушай, это совершенно необходимо?
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду... что все это... все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.
Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:
- Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.
- Я ,сказал тебе, что не буду в этом участвовать! - воскликнул Стеттон. - Это верх нелепости!
Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:
- Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех
условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.
Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение
и беспомощность, что и накануне вечером. Слово "трус" прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.
Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:
- Значит, ты будешь драться?
- Да, - против своей воли произнес Стеттон.
Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из
них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.
Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.
- Его комната прямо под моей, - говорил молодой дипломат. - Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня,
потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после
чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь
легким... почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.
И с этими словами Науманн удалился.
Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один... Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то
поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.
Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: "Я собираюсь
драться на дуэли"; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.
Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом - на Шаво, на Алину, на себя, на всех! "Глупец!" - вскричал он, и
непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки,
одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.
На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег
на кровать и два часа провалялся без движения.
Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду
приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.
Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и
стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници - невысоким,
круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо
закрученные усы.
Пока продолжалось обучение, Науманн сидел в кресле возле стены, курил сигареты и время от времени что-нибудь советовал, хотя сам не был
даже средним фехтовальщиком. Науманна удивили и значительно ободрили способности Стеттона к фехтованию; тот, хотя и был простым любителем, с
принципами состязания явно был знаком.
К сожалению, все известные Стеттону хитрости - всякие там мелкие обводы с четырьмя основными позициями при перемещении - теперь уже
считались совершенной архаикой, и синьор Доници сделал упор на обучение его новым приемам.
Два часа, с перерывами на отдых, Стеттон делал выпады и отражал их, прыгал, нападал и ускользал до тех пор, пока, в конце концов абсолютно
выбившись из сил, не бросил свое оружие. Пот заливал его лицо и шею, он сильно запыхался.
- Достаточно, - заявил он. - Ну и ну, никогда в жизни мне не было так жарко!
Науманн вместе с ним вернулся обратно в отель и оставил Стеттона в его комнате, пообещав вернуться к обеду, а Стеттон обнаружил, что снова
остался один.
Выяснилось, что усталость тела передалась мозгу; он был слишком утомлен, даже чтобы думать. Тогда он принял холодный душ, закутался в халат
и сел в мягкое кресло отдыхать.
В тот вечер столик в главном зале "Уолдерина", занятый мистером Ричардом Стеттоном и месье Фредериком Науманном, был в центре всеобщего
внимания. Болтовня вилась вокруг того, что произошло здесь вчера вечером, и того, что должно было последовать за этим. Воображение
общественности воспаряло весьма высоко.
Много историй рассказывалось шепотом, они не столь уж интересны, достаточно сказать только, что имя мадемуазель Солини ни в одной из них не
упоминалось.
Беседа двух молодых людей, предоставивших так много материала для разговора за соседними столиками, была не слишком оживленной. Разумеется,
говорил в основном Науманн.
Молодой дипломат зачем-то стал подробно излагать историю полудюжины или около того дуэлей, свидетелем которых он был, - а в одной из них -
даже основным действующим лицом, - его описания некоторых фантастических выпадов и ужасных ранений были такими живыми и красочными, что Стеттон
словно бы ощутил кровавые раны и порезы на собственном теле. Когда повествование достигло апогея, Стеттон уже был похож на мертвеца! Задолго до
того, как хотел бы им стать.
Обед закончился, и два молодых человека покинули зал, провожаемые сотней пар глаз; Стеттон чувствовал их на себе. Когда они вышли в
коридор, прощальными словами Науманна были:
- Не бойся пропустить звонок... К нужному времени я вернусь за тобой.
Как будто им предстояло приятно провести время за городом.