Материалы состояли частью из газетных вырезок, частью из перепечатанных записей стенографии. На следующей странице оказалась фотография Берти Эвертона: «Мистер Бертрам Эвертон выходит из зала суда». Хилари однажды видела его на слушаниях, но это было все равно что пытаться вспомнить кошмар. Даже теперь, изо всех сил всматриваясь в снимок, она никак не могла составить о Берти четкого представления. Не слишком высокий, не слишком низкий. Неправильные черты лица и длинные волосы. К тому же фотография была довольно размытой и, естественно, черно-белой. Хилари удалось вспомнить, что волосы у Берти рыжие. Ей еще показалось тогда, что их слишком много и они слишком длинные.
Она стала читать его показания дальше.
Берти сообщил, что прибыл на Кингз-Кросс[2] пятнадцатого июля в половине шестого вечера десятичасовым экспрессом из Эдинбурга и, поужинав с Джеймсом Эвертоном, успел на обратный поезд, отправлявшийся с Кингз-Кросс в час пятьдесят ночи, и утром шестнадцатого в девять тридцать шесть был уже в Эдинбурге. С вокзала он отправился прямо в отель «Каледониан», позавтракал и лег отсыпаться. (Далее следовали пространные объяснения, что ему никогда не удается выспаться в поездах.) В половине второго спустился на ленч, после чего писал письма: своему брату и мистеру Уайту, упоминавшемуся ранее в связи с набором пивных кружек. В промежутке ему пришлось пожаловаться на неисправный звонок в номере. Вскоре после четырех он вышел прогуляться и по пути заглянул в контору узнать, не было ли для него телефонных звонков. Он ожидал, что владелец кружек захочет с ним связаться. Вернувшись в отель, он сразу прилег. Ему так и не удалось до конца выспаться, и он не очень хорошо себя чувствовал. В ресторан он спускаться не стал, поскольку есть ему не хотелось. Вместо этого он позвонил вниз и заказал бисквиты. Съев несколько, он запил их из своей фляжки и лег спать. Он затрудняется сказать, который был час. Что-то около восьми вечера. Он не смотрел на часы. Честно говоря, ему было здорово не по себе и очень хотелось спать. Проснулся он уже на следующее утро. Было девять часов, и горничная принесла ему чай, как он и распорядился накануне. На вопрос, чем именно он занимался во время своей отлучки из отеля, сказал, что затрудняется ответить. Просто слонялся по городу. Заглянул в пару мест и пропустил пару стаканчиков.
На этом Берти Эвертона и отпустили.
Следующим документом оказалась отпечатанная копия показаний Анни Робертсон, горничной отеля «Каледониан». Неясно было только, приобщили их впоследствии к делу или нет. Это была просто копия.
Анни Робертсон показала, что к шестнадцатому июля мистер Бертрам Эвертон проживал в отеле уже несколько дней. Он приехал то ли двенадцатого, то ли одиннадцатого, хотя, возможно, что и тринадцатого. Точнее она вспомнить не смогла и посоветовала обратиться к управляющему. Мистер Бертрам Эвертон занимал комнату номер тридцать пять. Вторник, шестнадцатое, она помнила прекрасно. Помнила и жалобы мистера Эвертона на неисправный звонок в его номере. Звонок, на ее взгляд, был в полном порядке, но она обещала вызвать электрика, потому что мистер Эвертон настаивал, что иногда он все-таки не звонит. На звонок мистер Эвертон жаловался около трех часов дня. Сам он в это время занимался составлением писем. Тем же вечером, около половины девятого, из его номера поступил звонок, и она ответила. Мистер Эвертон попросил принести бисквитов. Сказал, что неважно себя чувствует и ложится спать. Она принесла ему бисквиты. Выглядел он, по ее мнению, не столько больным, сколько пьяным. В среду, семнадцатого, она, как он и просил, принесла ему в девять часов утра чай. Мистер Эвертон уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально.
Хилари прочитала этот документ дважды, после чего заново просмотрела показания Берти. Он вышел из отеля около четырех и пропадал где-то до половины девятого. Получалось, что он все же успевал долететь до Кройдона и к восьми часам оказаться в Пугни, или, во всяком случае, ей так казалось. Но вот чего он уж точно не успевал, так это снова оказаться через полчаса в своем номере в отеле «Каледониан», чтобы заказать бисквитов и пожаловаться на плохое самочувствие. В восемь Джеймс Эвертон был еще жив и разговаривал с Джефом по телефону. Поэтому, кем бы его убийца ни оказался, он никак не мог быть его племянником Берти Эвертоном, который в половине девятого кушал в Эдинбурге бисквиты.
Хилари с сожалением оставила Берти в покое. Он изумительно подошел бы на роль убийцы, но, к несчастью, совершенно не подходил на нее.
Второго племянника, Фрэнка Эвертона, и вовсе не вызывали на дознание. Утверждение Марион, будто шестнадцатого числа в течение пятнадцати минут до шести и пятнадцати минут после он находился в Глазго у адвоката, получая свое еженедельное пособие, подтверждалось очередной машинописной страницей, на которой мистер Роберт Джонстон из фирмы «Джонстон, Джонстон и Маккендлиш» утверждал, что во вторник шестнадцатого июля в период с семнадцати сорока пяти до восемнадцати пятнадцати имел продолжительную беседу с прекрасно ему известным мистером Фрэнсисом Эвертоном, в ходе которой передал ему наличными два фунта и десять шиллингов, на какую сумму и готов предъявить собственноручную расписку мистера Фрэнсиса Эвертона.
Прощай, Фрэнк Эвертон! Отпуская его восвояси, Хилари почувствовала еще большее сожаление. Шалопай, растяпа и позор семьи. Все что угодно, но уж никак не убийца! Он не смог бы сделать это, даже будь у него личный аэроплан — а откуда ему у позора семьи взяться? И потом, к аэроплану ему понадобился бы еще частный аэродром, и даже два — на каждом конце маршрута. Она с удовольствием представила себе, как этот волк в овечьей шкуре неспешной походкой выходит из приемной господ Джонстона, Джонстона и Маккендлиша, запрыгивает у крыльца в личный самолет, выруливает на главную автотрассу Глазго и, хорошенько разогнавшись, взлетает, чтобы часом позже бесшумно спланировать в сад за домом Джеймса Эвертона, — и все это, понятно, не привлекая ни малейшего внимания окружающих. Картинка, конечно, получалась заманчивая, только слишком уж напоминала сказку из «Тысячи и одной ночи» — «Десятый календарь» или что-нибудь в таком духе. Во всяком случае, материализовать ее до степени, пригодной к судебным слушаниям, представлялось делом крайне сомнительным.
Все снова вернулось на круги своя, то есть к Мерсерам. Если Джеф говорил правду, значит, Мерсеры лгали. А Джеф, разумеется, ее говорил, потому что Хилари верила в него всем сердцем. И если Джеф говорил, что в двадцать минут девятого он нашел Джеймса Эвертона уже мертвым, значит, так оно и было, и миссис Мерсер лгала, рассказывая о ссоре и выстреле, которые она якобы слышала. Потому что, если к прибытию Джефа мистер Эвертон был уже мертв, она никак не могла слышать ни того, ни другого. Следовательно, миссис Мерсер лгала, почему и казалась тогда в купе такой испуганной и несчастной: ее мучила совесть, ни на секунду не позволяющая забыть ей о том, что именно она сделала с Марион и Джефом.
Да, но зачем она это сделала?
Не было ничего проще. Мерсер, должно быть, застрелил хозяина, и миссис Мерсер лгала, чтобы спасти его шею. Поведение, безусловно, чудовищное, но вполне объяснимое. Она лгала, чтобы спасти мужа, и, спасая его, топила Джеффри, причем делала это весьма основательно. Хилари не могла избавиться от ощущения, что чересчур даже основательно. Эта женщина явно переигрывала.