Они с ума сходят. Их ветеринар избавил животное от страданий. Но знайте вот что. Адвокаты Эллиса Квинта уже заявили, что у него алиби.
Я молча стоял посреди своей гостиной, глядя в окно.
– Сид? – М-м.
– Вы должны будете разбить это алиби. Иначе оно разобьет вас.
– М-м.
– Черт побери, скажите же что-нибудь еще.
– Это может сделать полиция. Это ваша работа.
– Посмотрите проблеме в лицо. Они не будут сильно стараться. Они собираются поверить в это алиби, если оно достаточно надежно.
Я в оцепенении спросил:
– Вы думаете – вы действительно думаете, что суперреспектабельный адвокат может посмотреть сквозь пальцы на то, что его клиент калечит... убивает... жеребенка – или кому-то платит, чтобы тот это сделал, – чтобы бросить тень сомнения в деле о другом жеребце?
– Если ставить вопрос так – то нет.
– И я не верю.
– Итак, Эллис Квинт устроил это сам, а что он устроил, то вы можете разрушить.
– У него было больше двух месяцев, чтобы составить план.
– Сид, – сказал он, – отступать – это на вас не похоже.
Я подумал, что, если бы его постоянно, безжалостно и систематически преследовала клевета, он мог бы чувствовать то же, что и я, и если не отступить совершенно, то, по крайней мере, устать от сражений.
– Полиция Нортгемптона вряд ли примет меня с распростертыми объятиями, – сказал я.
– Раньше это вас никогда не останавливало.
Я вздохнул.
– Вы можете выяснить в нортгемптонской полиции, что у него за алиби?
– Попробую. Я перезвоню вам.
Я положил трубку и подошел к окну. Небольшая площадь выглядела мирной и безопасной, обнесенный оградой сад – зеленым пристанищем, где поколения детей состоятельных родителей резвились и играли, пока их няньки сплетничали. Я провел детство в трущобах Ливерпуля, мой отец умер, мать болела раком. Я никоим образом не сожалел о разнице в происхождении. Может быть, из-за этих трущоб я сейчас еще больше ценю этот сад. Я гадал, как поступили бы дети, выросшие в этом саду, с Эллисом Квинтом. Позже Норман перезвонил еще раз.
– Ваш друг, – сообщил он, – провел ночь на частном танцевальном вечере в Шропшире, почти в сотне миль к северо-западу от этого жеребца.
Бессчетное множество друзей подтвердит его присутствие, включая хозяйку вечера, герцогиню. Вечер был в честь двадцать первого дня рождения наследника.
– Черт возьми.
– Он вряд ли мог найти более заметное или неопровержимое алиби.
– И какая-нибудь девица будет клясться, что она спала с ним на заре.
– Почему на заре?
– Потому что так и бывает.
– Откуда вы знаете?
– Не ваше дело, – сказал я.
– Вы плохой мальчик, Сид.
Когда-то был, подумал я. Пока не появилась Дженни. Лето, танцы, роса, влажная трава, хихиканье и страсть. Давным-давно и совершенно невинно.
Жизнь – сволочная штука, подумал я.
– Сид, – донесся до меня голос Нормана, – вы понимаете, что суд состоится через две недели в понедельник?
– Понимаю.
– Тогда шевелитесь с этим алиби.
– Есть, сэр, инспектор.
Он рассмеялся.
– Засадим поганца обратно за решетку.
В четверг я поехал встретиться с герцогиней из Шропшира, для которой в прежней своей жизни выигрывал призы. У нее даже был мой портрет верхом на ее любимой лошади, но я уже не был ее любимым жокеем.
– Да, конечно, Эллис был здесь всю ночь, – подтвердила она.
Невысокая, тонкая – и поначалу нелюбезная, она провела меня через украшенный доспехами холл своего продлеваемого сквозняками старого дома в гостиную, где до моего приезда смотрела по телевизору скачки.
Входную дверь мне открыл старый слуга, страдающий артритом, который заковыляют посмотреть, дома ли ее милость. Ее милость вышла в холл с явным намерением избавиться от меня как можно скорее, но затем смягчилась, ее былая доброжелательность ко мне вынырнула на поверхность, как забытая привычка. Стипль-чез на три мили кончаются, жокеи бок о бок летели к финишной черте, лошади устали и старались изо всех сил, скачка для тех, кто нес меньший вес, подходила к концу.
Герцогиня приглушила звук, чтобы не мешал разговору.
– Я не могу поверить, Сид, – сказала она, – что вы обвинили Эллиса в таком отвратительном преступлении. Я знаю, что вы с Эллисом много лет были друзьями. Это знают все. Я считаю, что он нехорошо обошелся с вами в телепередаче, но, знаете, вы сами напросились.
– Но он был здесь?.. – спросил я.
– Конечно. Всю ночь. Было пять часов или чуть позже, когда все начали разъезжаться. Оркестр еще играл... Мы все позавтракали...
– Когда начались танцы? – спросил я. – Начались? Приглашение было на десять часов. Но вы же знаете, как это бывает. Было уже одиннадцать, когда прибыло большинство гостей. В три тридцать был фейерверк, потому что по прогнозу позже обещали дождь, но всю ночь стояла ясная погода, слава Богу.
– Эллис попрощался, когда уезжал?
– Мой дорогой Сид, в эту ночь здесь было почти три сотни человек!
– Так вы не помните, когда уехал Эллис?
– Последний раз я видела его, когда он танцевал с этой неуклюжей девицей Рэйвен. Бросьте, Сид. Я говорю с вами ради добрых прежних дней, но вы только вредите себе.
– Возможно, нет.
Она коснулась моей руки.
– Я всегда буду рада видеть вас, на скачках и так далее.
– Спасибо, – сказал я.
– Да. Будьте так добры, выйдите сами. У бедного старого Стоуна разыгрался артрит.
Она включила звук, чтобы посмотреть следующий заезд, и я ушел.
Неуклюжая девица Рэйвен, которая танцевала с Эллисом, оказалась третьей дочерью эрла. Сама она укатила в Грецию на чью-то яхту, но ее сестра (вторая дочь) утверждала, что Эллис танцевал после этого с десятком других и не мне, Сиду Холли, упрекать его в этом.
Я поехал встретиться с мисс Ричардсон и миссис Бетани, совладелицами Винвардского конезавода, где и обитал пострадавший жеребец, и, к своему смущению, обнаружил там Джинни Квинт.
Все три женщины находились в офисе, который располагался отдельно от одноэтажного жилого дома. Грум, выводивший годовалого жеребенка, безразлично указал мне дорогу, и я подъехал к розоватому кирпичному зданию, не испытывая никакого удовольствия от своей миссии, но и не ожидая торнадо.
Я постучал и вошел, как принято в подобных офисах, и оказался среди обычного нагромождения столов, компьютеров, факсов, настенных диаграмм и груд бумаги.