"Вот так, - думаю, - у нас всегда, у русских: правый, с чистой совестью, сидит да краснеет, а нахал прожженный, как вороватый кухонный кот-васька, знай уписывает, что стянул, и ухом не ведет.
И с этим оглянулся назад, где за столом сидел раздражавший меня провиантщик, и вижу, что он и точно ухом не ведет. Чтобы он не слыхал этого моего широковещания насчет всей его почтенной корпорации, - этого и быть не могло; но сидит себе, как сидел, курит большую благовонную регалию да козыряет. И как все у человека очень много зависит от настроения, то уж мне кажется, что и козыряет-то, или, просто сказать, картами ходит он как-то особенно противно: так это, знаете, как-то их словно от себя и пальцем не шевеля пошвыривает: "дескать, на вам, сволочи, - мне все это наплевать". Еще он мне этим стал отвратительнее через то, что как будто он же надо мною своим спокойствием некоторого верха брал: я надрываюсь, задираю, гавкаю на него, как шавка на слона, а он и ухом не хлопнет. Я и полез еще далее.
"Ну так врешь же, - думаю, - волк тебя ешь! Ты у меня повернешься; я, брат, человек русский и церемониться не стану; приятен или неприятен буду хозяину, а уж я тебя жигану". И жиганул: все, что знал о нем лично, все в нехитром иносказании и пустил.
- Мы, - говорю, - честные русские люди, которых никто не смеет воровством укорить, мы, израненные, искалеченные после войны, еще и места себе нигде добиться не можем, нам и жен прокормить не на что, а этим протоканальям, как они по части хаптус гевезен отличатся, все так и садит: и в мирное время им есть место на службе и даже есть место в обществе, " жены у них в шелку да в бархате, а фаворитки еще того авантажнее...
Шумел я, шумел, болтал, болтал и уморился... Уже у меня и слов и голосу стало недоставать, а он все-таки ничего. Просто весь преферанс на его стороне: даже Евграф Иванович это заметил и начинает надо мной подтрунивать;
- А что-о-о? - шепчет, - что-о-о вы, ба-ба-батенька, своим бесстыдством взяли?
- Что, - отвечаю, - вы еще тут со своим "ба-ба-батенька", - уже сидите лучше смирно.
А сам, знаете, откровенно сказать, действительно чувствую себя сконфуженным. Но все это были-с еще цветочки, а ягодки ждали меня впереди.
Игра перед ужином кончилась, и за столом стали рассчитываться; провиантщик был в огромнейшем выигрыше и вытащил из кармана престрашенный толстый бумажник, полнешенек сотенными, и еще к ним приложил десятка два выигрышных, и все это опять с тем же невозмутимым, но возмутительным спокойствием в карман спрятал.
Ну тут и все встали и начали похаживать. В это время подходит к нашему столу хозяин и говорит:
- А вы что, господа, все, кажется, бездельничали да злословили?
- А вам, - говорю, - разве слышно было?
- Ну еще бы, - говорит, - не слышно; ваша милость точно на корабле орали.
- Ну, вы, - прошу, - Степан Александрович, пожалуйста, меня простите.
- Что же вам прощать; бог вас простит.
- Не выдержал, - говорю, - не стерпел.
- Да ведь разве утерпишь?
- Увидал, - говорю, - все внутри и задвигалось, и хотя чувствовал, что против вас неловко поступаю...
- А против меня-то что же вы такое сделали?.
- Да ведь он ваш гость...
- Ах, это-то... Ну, батюшка, что мне до этого: мало ли кто ко мне ходит: учрежден ковчег, и лезет всякой твари по паре, а нечистых пар и по семи. Да и притом этот Анемподист Петрович человек очень умный, он на такие пустяки не обидится.
- Не обидится? - спрашиваю с удивлением.
- Конечно, не обидится.
- Значит, он медный лоб?
- Ну, вот уж и медный лоб! Напротив, он человек довольно чувствительный; но умен и имеет очень широкий взгляд на вещи; а к тому же ему это небось ведь и не первоучина: он, может быть, и бит бывал; а что ругать, так их брата теперь везде ругают.
- А они всюду ходят?
- Да отчего же не ходить, если пускают, и еще зовут?
Меня зло взяло уже и на самого хозяина.
- Вот то-то у нас, - говорю, - ваше превосходительство, и худо, что у нас дрянных людей везде ругают и всюду принимают. Это еще Грибоедов заметил, да и до сих пор это все так продолжается.
- Да и вперед продолжаться будет, потому что иначе и не может быть.
- Полноте, - говорю я с неподдельной грустью, - отчего же это, например, в Англии... (которою все мы тогда бредили под влиянием катковского "Русского вестника").
Но чуть я только упомянул об Англии, Степан Александрович окинул меня своим тяжелым взглядом и перебил:
- Что это вы катковского туману нам напустить хотите? Англия нам не пример.
- Отчего, разве там ангелы живут, а не люди?
- Люди-то тоже люди, да у них другие порядки.
- Я, - говорю, - политики не касаюсь.
- И я ее не касаюсь: мы ведь, слава богу, русские дворяне, а не аглицкие лорды, чтобы нам обременять свои благородные головы политикою? А что в Англии может быть честных или по крайней мере порядочных людей побольше, чем у нас, так это ваша правда. Тут и удивляться нечего. Там честным человеком быть выгодно, а подлецом невыгодно, - ну, вот они там при таких порядках и развелись. Там ведь еще малое дитя воспитывают, говорят ему: "будь джентльмен", и толкуют ему, что это такое значит; а у нас твердят: "от трудов праведных не наживешь палат каменных". Ну, дитя смышлено: оно и смекает, что ему делать. Вот оно так и идет. Надо все это представлять себе благоразумно, с точки зрения выгоды, а не по-вашему, как у вас там на море, - все идеальничают. Зато вы никуда и не годны.
- Это, - говорю, - почему мы никуда не годны?
- Да так, не годны: не к масти, да и баста; поди-ка я сунься куда-нибудь, например, вас на службу теперь рекомендовать с такой речью, "что вот, мол, черноморский офицер и честнейший человек: ни сам не сворует, ни другому не даст своровать, а за правду шум и крик поднимет", - я и вас не определю, да и себя скомпрометирую: меня за вас дураком назовут. Скажут: "хорош ваш молодец, да нам такого не надобе, нам похуже надобе", - и я за вас никуда просить и не пойду, а вот за него-то, за этого барина (хозяин кивнул на стоящего у закуски провиантщика), за него я куда вам угодно полезу, потому что при наших порядках это люди ходкие и всякий за них может быть уверен в успехе.
- Что же, это разве, - говорю, - так и должно быть?
- А разумеется, так должно быть, потому что он человек очень ловкий и на все податливый, а это всякому интересно, и всякий смекает, на что он ему может пригодиться; а вы на что кому нужны? Вы с правдою-то с своею со всеми перессоритесь, а потому вашего брата только и остается, что с берега опять за хвост, да назад на корабль перекинуть, чтобы вы тут на суше не пылились.
- Заметьте это себе, господа, - подчеркнул Порфирий Никитич, - ведь это я вам не вру, не сочинение для забавы вашей сочиняю, а передаю вам слова человека исторического, которые непременно должны иметь свое историческое значение хотя если не в учебной истории, то по крайней мере в устных преданиях нашей морской семьи. Так, господа, смотрели тогда на нас, как на людей вокруг себя чистых и... этак, знаете, всесовершенно чистых... Ну, да все это в скобках; а я обращаюсь опять к своей истории на закуске у Хрулева.
- Так-то, благодетель мой, - похлопав меня по плечу, дружески заключил Степан Александрович, - век идеалов прошел. Нынче даже кто и совсем по-латыни не знает, и тот говорит suum cuique, {Каждому свое (лат.).} пойдемте-ка лучше закусывать, а то вот на этот счет Анемподист Петрович уж настоящая свинья: он, пожалуй, один всю семгу слопает, а семушка хорошая: я сам у Смурова на Морской с пробы взял. Кстати я вас с ним тут у закуски и познакомлю.
- С кем это?
- С Анемподистом Петровичем.
- Нет, покорно вас благодарю-с.
- Что же? Неужели не желаете?
- Отнюдь не желаю.