И все время хочет мужик от нее избавиться, почитая ее за изъян и думая, что каким-то этаким, себе противным поступком, он приобретет цельность, улучшит, так сказать, сортность свою - тоже порцеллан мейссенский! И ведь тот же Сева, изобретатель вышеприведенного вопля к Венере, - он равным же образом есть порцеллан. Ведь в Крым он покатил почему? А потому что у смерти край ему надо посмотреть, не произошло ли чего там за его отсутствие, ну, не исчезло ли чего в тех, только ему одному дорогих местах, которые у него остаются повсюду. В том же Крыму ему необходимо всего лишь место, где он испил стакан томатного сока - без сомнения, совершенно обычного, если не подпорченного. Но он его испил в какую-то такую, даже самому Севе неведомую, но выспренную минуту, что этот сок стал эталоном соков вообще, и теперь хоть в лоск исхудай (выражение Селима - не на Кипре, конечно, которое с обязательной ссылкой на автора иногда употребляет Сева), хоть изощрись в приготовлении сего томатного сока (равно, как и любого другого), Сева будет значительно и с сожалением клонить голову и тупить взгляд, во всех подробностях объясняя излишки ненужных и отсутствие нужных компонентов. В другом месте он с неизбывным наслаждением отсидел на дощатом очке только потому, что на нем красовалась вывеска "Даретхана". Что? "Даретхана"? - и туда, и с той поры о ней - всякому при всяком удобном случае. Вот примерно, как обстоит с русским порцелланом, бишь мужиком. Леварсия же, Лавросия то есть, не задевает, что его жену призывают гнать его, Лавросия. "Венера, гони своего Лавросия!" - кричит Сева. А Лавросий и в ус не дует. Привозит каждый день положенное количество продуктов и режется в нарды. И здоров. И ровен. И улыбчив. И ни на какие моря не ездит. А если и живет на них, то не ходит. А если и ходит, то не лезет в воду. Русский бы человек заметался, стал бы часть продуктов свозить на сторону или пропивать. Леварсий же, то есть Лавросий, и не думает догадаться. И спит сном праведника. Не то что сам Сева. Ему, видите ли, не дает спать парочка за стеной. Кровать у них, видите ли, чрезмерно такая, что Севе уснуть невозможно.
- Венера, кто эти люди? - идет Сева к Венере.
- Муж-жена, говорит! - лучезарно улыбается Венера.
- Видите ли в чем дело, Венера. Они мне уже не первую ночь спать не дают!
- Ай, бесстыдники! - якобы возмущается Венера.
- А откуда они? - интересуется Сева.
- Улан-Удэ, говорит! - снова лучезарно улыбается Венера.
Сева в облегчении возвращается в свой фанерный сарай.
- Если из Улан-Удэ, то бог с ними! - говорит он и спит сном Лавросия.
Утром наш человек берет его на мушку.
- Сева, а ведь они из Москвы! - говорит он.
- Сволочи! - сердится Сева. Так же ведь порцелланость.
И в следующую осень он обязательно поедет в этот очаровательный городок проверить, не заявились ли они со своими московскими безобразиями вновь. И не будет спать. Равно посетит место своего початочного преступления и базар, тоскуя по Мелиметовой, вернее, по отсутствию ее фотографии на стенде, потому что Севе надо, чтобы всегда все было так, как было. А оно почему-то всегда изменяется - и именно к худшему. Хочешь, чтобы оно было, а оно исчезает. Хочешь, чтобы его не было, а оно торчит. И Сева заведомо знал, что нет там больше того сока, как нет той толстой женщины на пароходике из Ялты в Судак или наоборот, с которой он поскандалил из-за дынных корок. Сева любит дыни. Но они обладают свойством иметь корку. Персики тоже хорошо. Но их надо мыть. Вот в чем паскудность природы. Все надо мыть. Не надо мыть только банан. И иногда не надо мыть ноги. Но это как бы не из природы, а собственное. Потому - не надо мыть только банан.
- Ведь может же природа создавать! - с тоскою вспоминал о банане Сева, когда наш человек посылал его мыть фрукты. - Почему же она создает все вот это? - Он в недоумении смотрел на великолепные горийские персики и бессмертный гурджаанский виноград.
Вот так (неожиданно) появились на пароходике корки. А туалет (в некоторых местах - благодарная даретхана), а туалет занят. И занят, конечно, скверной женщиной. Это стало видно сразу. Сева только стал стучать ногами в дверь (руки были заняты мокрыми корками), только стал стучать - и сразу выяснилось, что туалет занимала скверная женщина.
Разумеется, Сева в Крыму посетит еще что-нибудь, например, развалины Херсона или дворец Гиреев. Но прежде всего Крым для него существует тем соком, тем пароходиком и той женщиной. Так что, в принципе, Широва можно бы поздравить с несостоявшейся поездкой в Гурьев или Шевченко. Ну а наш незаурядный туда не только припорол, но и дал согласие изящной мартовской женщине и часть времени провел в хлопотах по обмену билета, потеряв при этом часть его стоимости и приобретя неизвестно что. Потом он сдал портфель в камеру хранения (и то, наверно, по совету изящной женщины), и они вновь ушли на дальнюю скамейку, куда из степи запах богородской травы гнал воспоминание об Афгане.
- Бунинские герои были счастливее нас, - сказала изящная женщина, а потом опять без перехода сказала другое: - Вот вы ведь поняли, почему я здесь.
Она так сказала, а он невесело усмехнулся: все хотят быть сложными натурами, но только так, чтобы в нужный момент обязательно оказаться понятыми.
- Я не сложная, - возразила она. - И я не хочу сложностей. Но и совсем простушкой не выходит. Хочется, чтобы кто-нибудь это понял.
- Не надо лгать, - сказал он, может быть, в отместку за свое завтрашнее прозябание.
- Вы, наверно, имеете в виду какую-нибудь свою знакомую, - возразила она.
Ему захотелось сказать, что между нею и его женой нет никакой разницы. Однако такое сообщение он не посчитал за признак хорошего тона, все-таки он не был племянником африканского вождя, мнимо поведшего свое племя по социалистиче-скому пути, отчего племянник смог оказаться в московской клинике рядом с Севой. Да и в связи с меткостью в ответах изящной женщины следовало раздражение поубавить.
- А вы не пишете трактатов? - спросила она. Он закашлялся и соврал. Потом сказал себе: вот так! А потом только вспомнил месяц ее рождения.
- Я сейчас попытаюсь вас изнасиловать, - взял он ее за руки.
- Значит, вы этого не сделаете, - сказала она.
- Для того и говорю, - недовольно буркнул он, отчего обоим стало весело.
- И все-таки вы очень похожи на того моего человека, - сказала она.
- Я он и есть! - снова буркнул он.
- Только не пишете трактатов, - напомнила она.
- Да ведь и тот не пишет! - сказал он, будто подлинно не был автором.
Она сжала его руку. Мир чем-то связан. Чем-то вроде круговой поруки. И ни за что не скажет закона, по которому живет. Может быть, сорок раз его уже открывали. Но, словно сговорившись, открытия игнорировали. Всякий вынужден открывать мир заново. Большинство - ложно. Кажется, всех это устраивает. Ему подумалось, уж не является ли избранник его жены тем человеком, по которому страдает эта женщина. Вечно ведь - кому-то все, а кому-то ничего. Он посмотрел вверх. Звезды отсутствовали. Небо затянулось толстым слоем ила. То есть обратилось дном. Вероятно, кто-то оттуда силился всмотреться в него, в нашего человека, как мы всматриваемся в глубинных рыб. Вероятно, он даже принимал его за звезду. Недурственно, коли так. Наш человек на всякий случай приосанился.
- Ночь морем была, и все реки вливались в нее! - сказал он строчкой западного поэта - в общем-то, продолжая манипуляции со Вселенной.
- Я сейчас скажу, чья это строка, - остановила его изящная женщина. Он оставил Вселенную. Скосил на женщину ожидающие глаза. Она сдвинула темные аккуратные бровки, несколько раз дрогнула углами губ, собираясь сказать и не решаясь. Он был уверен - не угадает.