Доллары его наследные, на крови пролетариата всех стран нажитые, себе в кармашек перекачать, платочком слезки промокнуть - и: адъю, мин херц, это было ошибкой! - и нашему незаурядному вызов, полный любви, хлоп! Мы ведь не знаем - а вдруг тот гурьевец или шевченковец является сотрудником или совладельцем Бритиш там какой-нибудь петролеум. Вот она ему: адъю - а нашему незаурядному, то есть своему законному, вызов хлоп! А он (если бы не задурел со своим трактатом) к тому времени имел бы стрельбы на "отлично", министерскую благодарность и повышение. Да его там, за бугром, ихняя НАТО с лапочками бы взяла! Ведь, в принципе, не только нашей бабе, но и нашему мужику за бугром цены нет. Ведь Широв-то распустил слюну - да и кто из нас не распустит, получив заверения о готовности быть прекрасной матерью и верной подругой? А кто эти заверения давал? Вера?.. Вот то-то и оно, что их давал Сева. Недаром Широв после цитат Дзержинского, Ярославского и Бела Куна из заветной тетради не поленился сползать в библиотеку за новыми и обогатился мыслями Нострадамуса и Сальвадора Дали. Это потому что Сева (естественно, от имени Веры Сусловой) якобы признался (или призналась) о своей фамилии, что она не просто совпадает с фамилией известного серого кардинала, что все гораздо глубже, но, несмотря на это, она, Вера, в духовном отношении совсем иной человек. Будь Вера Суслова подлинным, а не вымышленным именем, больно-то ей надо было бы такое о себе сообщать. У них одно: марш-марш на Гурьев или Шевченко и шире шаг! А так мог сообщить только Сева, и Широв моментально проникся, ибо и сам себя в какой-то степени считал духовно иным человеком и не ходил на профсоюзные собрания. Он проникся, обогатился и в ближайшем письме написал: "Художник, рисуй!" - то есть процитировал Сальвадора Дали, а Нострадамуса за мрачные предсказания временно решил проигнорировать. Он написал: "Художник, рисуй!" - и от введения в бой таких ударных частей резерва верховного главнокомандования Вера сия, конечно, опрокинулась. Она ведь, Вера (и вера) странное имеет свойство - временами силеть, временами же опрокидываться. Если бы, скажем, те же несчастные греки дружно взвозгудали, что пахирь-то не их, то едва ли бы кто взялся доказывать обратное, потому что за греками все-таки ого-го, а за нами что? Перспектива из феодализма шагнуть в светлое будущее? Так подобных перспектив человечество насмотрелось на примере того же черного континента, в конкретном случае племянника вождя. Нянечки и медсестры утверждали, что отмывали и парили его в шести водах, но отступились, оставили неотмытым, потому что лице евонное и чресла со чревием всяким струпием и снедью певкам парящим вельми обильно покрыты бысть катасторесас хос кормус певкес, ну и так далее по-гречески. Естественно, что Вера (и вера) опрокинулась (каждая в своем случае), задрав подолы, подобно девке площадной - то есть просто-напросто Севе нечем стало крыть. На логику с цитатами Дзержинского и Бела Куна у него дыхалка была поставлена, а на Сальвадора Дали - вот, извините, фига. А Широв ждал от него писем до конца лета. И осенью еще ждал. Сева в это время уже поворовывал кукурузу в очаровательном городке и показывал свою задницу пограничникам - не в знак протеста, разумеется, а просто потому, что ему нечем было ее прикрыть. Они с нашим незаурядным вознамерились искупаться в ночном море, взяли по сахалисо на брата и полезли. Времени было двадцать два ноль-ноль. По пляжу вовсю парочки и отдельные отдыхающие личности ходили. Но пора была октябрьская - и уже в двадцать два ноль-ноль было темно. Сева с нашим незаурядным сняли исподнее (совершенно другое, не то, что принесла в контору жена), сняли исподнее и полезли в набежавшую волну. Но недаром говорят: наша граница на замке.
И кому, как не незаурядному, знать это! Ведь он был в свое время лучшим командиром минометной батареи, про которого шел стойкий хабар, то есть слух, что он обладал свойством накрывать цель второй миной. Бывшие в боях помнят, что это такое, а не бывшим долго объяснять. Наш незаурядный знал, что наша граница на замке. Чжань чжу! дурма! хальт! - и ваших нету! Но кто же мог знать, что она, эта граница, проходит, скажем, не по Амуру, не по Амударье или каком-нибудь Араксу, а проходит непосредственно по пляжу - и первое прикосновение твоего пальчика к морской волне в двадцать два ноль-ноль уже считается преступлением. Они, не зная, полезли. А их - хлоп. То ли специальные учения у погранцов были назначены на этот день, то ли они всегда такие бдительные, но наши полезли, их струи обволокли, обласкали, их струи приподняли и приспустили, вздохами и всхлипами черт-те что навеяли, особенно если наши после всего семейного разорения в себя приходить начали, да сахалисо у них внутри заиграло, да тьма, как бок вызревшего баклажана (жареный - к сахалисо на закуску), их окутала, да осознали они во тьме сей, что не в фердюковке за силосными ямами или целлюлозным комбинатом колышутся, а в десятке метров от берега, где пальмы, лавры, магнолии, турбазы и Милочки Бейдиновы, у которых сам Бейдин был уже, кстати, сто девяносто седьмым по счету, и по утрам она с некоторым негодованием рассказывала Севе в кофейне о том, что все мужчины жаждут ее только в попочку, и наш незаурядный наотрез отказался иметь какие-либо с ней дела, хотя она изобразила такую невинность, что в другом случае наш незаурядный втюрился бы в нее по самую маковку и не только трактат, а и Лейли-Меджнун с Вис о Рамин или новый Устав вооруженных сил нашкрябал бы. Но это лишь в другом случае, то есть в том, когда бы наш незаурядный не был столь бездарно влюблен в собственную неверную жену. Не будь этого, тогда бы и попочники не явились помехой, ибо Милочка изобразила такую невинность, такое внутреннее страдание от своей постылой доли, что... э, да ладно. Тут, одним словом, граница оказалась на замке. Волны, всхлипы, сахалисо, лавры. Милочка,
тьма - но граница на замке. Они полезли, а на молу вдруг вспыхнул прожектор, вдруг взвыл притаившийся в чернильных волнах катер-сторожевик, вдруг в облацех застрекотал вертолет. И так-то целый день толстый ребенок у бледной и анемичной, не спавшей ночами соседки, подражая репродуктору спасательной станции, требовал от нарушителей границы заплыва вернуться в зону купания, так еще и в двадцать два ноль-ноль - подобное же! Толстяк, слава богу, уторкался или сделал вид, что уторкался, но призывы свои прекратил, а мамаша занялась делом, от которого на пляж утром появится бледной и анемичной. Он уторкался, она занялась, отдельные парочки тоже оказывались при своем интересе - и чего бы тут не позволить себе омоветься без исподнего. Калики ведь тоже в Иердани купахомся да плюс к тому пахирь изронихом. А наши герои ничего такого не сотворяху. Взяли по сахалисо на брата, скинули исподнее и полезли. На десять метров отплыли. Ну, на двадцать метров. До границы заплыва оставалось, как до небес или все равно что до границы с Турцией. Но - вспыхнуло, взвыло, забегало, засуетилось. Прожектор по волнам шарит, катер стремительно летит, вертолет угрожающе снижается, на заставах сигнализация надрывается, и погранцы (наши же земляки, парни из края вечнозеленых помидоров, потому что у державы ни на кого иных особой надежды нет), погранцы, матерясь и свирепея, грохочут коваными каблуками и клацают магазинами автоматов.