В остальное время он писал статьи о своём прошлом ( Батурин пристраивал их в морской газете ), чинил точные механизмы и переводил книгу о безболезненных родах.В этот вечер все трое - Берг, капитан и Батурин - собрались в капитанской комнате: капитан пропивал гонорар за статью об углублении Мариупольского порта. В статью он ухитрился ввернуть анекдот о дельфине-лоцмане. Этот дельфин вводил параходы в порт Глазго и получал от портового начальства ежедневный паёк - полпуда свежей рыбы.- Как же он вводил? - заинтересовались в редакции.- Плыл перед носом, - лаконически ответил капитан.На бесшумном примусе сварили наловленных накануне Батуриным раков. Весь день раки дрались в ведре, злобно щёлкали клешнями и хлопали хвостами. Миссури стояла на книгах, глаза её метали зелёные брызги, она шепела, и хвост её, похожий на круглую щётку, странно дрожал. Сейчас раки лежали успокоенные - оранжевые и пурпурные, чуть подёрнутые старой бронзой - на синем блюде. Водка была прозрачна, как лёд, рюмки потели, и звон их соперничал со звоном точнейших часов, спешивших к далёкому утру.Ледяная ночь шумела листвой по крыше. Было слышно, как за две версты неслись поезда, изрыгая ржавое пламя. Звёзды падали за стёклами окон, гонимые ветром. Уют наливался теплом, - из медного чайника со свистом вылетал пар. Миссури ходила около стульев и нежно мяукала, вся в ярком круге лампы-молнии, боясь ступить в тень под столом.Батурин, выпив, любил говорить печально и значительно.- Слышно, как уходит время, - сказал он закуривая. Табачный дым обтекал сверкающее ламповое стекло, и он долго следил за ним. - Вот это тишина!Берг тишины боялся. Боялся мёртвых ночей и одиночества. Он был молчалив, спокоен. "Тихий еврейский мальчик" - думал о нём Батурин.У Берга часто болело сердце. По ночам оно мотором гудело между рёбер, и Берг затихал, не засыпая, прислушивался к предсмертной обморочной тоске. Из упрямства, из мысли, что писатель должен пройти через всё он заставлял себя спать в полуразрушенном мезонине на сене. Ветер насвистывал в щели и ворошил сено, шагал по гулкой железной крыше, тупо стучал еловыми лапами в оконную раму. Но Берг терпел.Утром этого дня он, как всегда, вставал рано и пошёл на Серебрянку купаться. В иссиня-чёрной воде струились по дну, как волосы, мёртвые травы. Едкая роса капала с осин. Над ельником в тумане, как бы в дыму пожара, выползало косматое клюквенное солнце.Берг быстро разделся, погладил голубоватую вялую кожу. Солнечное тепло не могло пробить мощную толщу сырости. Ледяной ветерок подымался от насквозь промокшей земли. Берг бросился в воду, вскрикнул и тотчас же выскочил. Он быстро и плохо вытерся и оделся. Сырые ноги зябли в рваных ботинках. В теле не было обычной бодрой теплоты, и быстрая боль внезапно дёрнула сердце. Берг согнулся и застонал. Если бы можно было пожаловаться - стало бы легче, но жаловаться некому и нельзя.Кулак, стиснувший сердце, разжимался медленно: сперва Берг мог вздохнуть в четверть дыхания, потом в полдыхания, потом он осторожно выпрямился, вздохнул всей грудью и, боясь споткнуться о корни, пошёл к даче."Надо кончать повесть, - подумал он. - Как бы не сковырнуться раньше времени".Писал он на подоконнике, сидя боком на продавленном плетёном стуле. Цепной пёс Цезарь, завидя Берга в окне, долго и обиженно лаял, а Берг смотрел на него и грыз карандаш.- Берг работает, - говорил, просыпаясь, капитан и стучал в стенку Батурину. - Вставайте. Семь часов. Цезарь завыл.Никогда Берг не писал так легко, как в этой комнате, засыпанной листвой и сеном, под лай мохнатого пса. Солнце подымалось над Серебрянкой, небо накрывало леса хрустальным колпаком, тишина рождалась в перелесках. Только сердце в такт бегу карандаша билось легко и быстро.
Сейчас Берг вспомнил об этом и улыбнулся.- Вы чего? - сказал капитан и вдруг спросил: - Вы женщин любили?Берг смешался и покраснел.- Два раза...- Ну?- Что - ну?- Рассказывайте. Ваша очередь.Берг помедлил, повертел пустую рюмку. Неожиданно он понял, что вот сейчас расскажет самое главное, о чём даже думать позволял себе редко и неохотно. Он взглянул на Батурина - поймёт ли? Батурин был печален, лицо его покрылось нервной бледностью, в углах губ лежала горечь. Он внимательно посмотрел на Берга, усмехнулся.- Ну, что же?Берг вспыхнул.- Ладно, вам же хуже, - невнятно сказал он. - Да, конечно любил. Двух. Одна была женщина из книги - Настенька из "Идиота". Из-за неё я первый раз в жизни украл у отца два рубля на театр. К нам приехала труппа из Киева. Они ставили " Идиота". Настеньку играла Полевицкая. Я проплакал на галёрке спектакль, потом спрятался в уборной, чтобы не уходить из театра, из уборной перебрался под лестницу. " Идиот" шёл два дня подряд. Я просидел всю ночь и весь следующий день, - меня никто не заметил. На репетиции я слышал её голос: потом капельдинер нашёл меня и хотел вышвырнуть. Он обозвал меня "пархатым жидёнком", я дал ему последний рубль, чтобы он не выгонял меня. Смешно.Так я начал страдать из-за женщины и из-за литературы. Капельдинер толкнул меня в шею: сиди за вешалкой, байстрюк! Я просидел до спектакля и дрожал от страха, что меня накроет другой капельдинер, выгонит, и я больше не увижу Настеньку.После спектакля я пошёл к бабушке Мане, - домой я идти боялся. Я стонал при мысли, что в жизни никакой Настеньки нет и не было. Зачем так выдумывать, - я никак не мог понять! Зачем так мучить людей!Берг задумался. Миссури вскочила к нему на колени, запела и начала тереться, закрывая от наслаждения глаза и прижимая ухо.- В антракте выпьем, - предложил капитан.Тонко посыпался звон рюмок. За стенами начался дождь, он рассеянно постукивал по желобу.- Я пошёл к бабушке Мане, занял три рубля и бежал в Одессу. Отец запорол бы меня. В Одессе меня подобрал поэт Бялик. У него была своя типография. Я работал у него мальчиком. Вот вам одна история.Он помолчал.- Первая была ненастоящая женщина. Конечно, лучше ограничиться только ею. Вторая была настоящая, русская девушка, дочь профессора. Это было под Петербургом, на даче, на Неве. Я ходил за ней, как тень, как собачонка. Она говорила мне: "Милый вы, милый Берг, куда вы годитесь!" Я жалко улыбался в ответ, старался быть незаметнее. Я забыл сказать, что я гостил у профессора, отца девушки.По ночам было светло, - я читал Пушкина, не зажигая лампы. Горы зелени тяжело висели над водой, вода была чёрная и чистая - такой воды я нигде не видел.Как-то мы катались на лодке, я грёб. Она откинула со лба мои волосы, пригладила и сказала:- Устал, мальчик мой милый?Мы тихо пристали, вышли. Белые ночи раздражают, путают людей, я тогда как-то забыл об этом.Проходили мимо купальни. На лодке сидел рыбалов, я видел красный уголёк его папиросы. Она вдруг сказала:- Я пойду выкупаюсь, Берг. Подождите меня здесь.- Я тоже буду купаться.- Вы? - она искренно удивилась. - Вам ночью нельзя.- Почему?- Глупый вы мальчик. Да потому, что вы - цыплёнок, еврей!- Ладно, - ответил я, и у меня похолодело всё - мозги, руки, даже живот.- Ладно, идите, купайтесь.Она ушла в купальню. Я быстро разделся и бросился в воду. От обиды я глотал слёзы вместе с невской водой., быстро ослаб, меня понесло к середине реки.Я закричал, - мне показалось, что не река несёт меня, а море, вспухшее море, и я не вижу берегов. " Всё равно, - подумал я. Пусть!" Очнулся я на бонах спасательной станции. Меня растирал матрос. Над кущами садов уже розовела заря. Она стояла на коленях рядом с матросом, в купальном костюме, бледная, чёрные волосы припали к её щекам.