Ощущение разоблаченности не уменьшалось с ослаблением лунного света, теперь оно усиливалось растущей клаустрофобией. Сейчас аллея была полна неосвещенных чуждых форм, вселявших глубокое беспокойство, похожих на причудливые могильные памятники, что вытесала и воздвигла загадочная раса в другом мире. Все перестало быть узнаваемым. Каждое строение, каждый механизм, каждый предмет были чужими. Я ощутил себя загнанным в ловушку, окруженным и запертым. Какой-то миг я боялся сделать шаг, уверенный, что, куда я ни шагну, я отправлюсь в распахнутую пасть, в объятия чего-то враждебного.
Я спросил:
— Кто здесь?
Молчание.
— Куда ты дел труп?
Темная ярмарка была идеальным звукоизолятором. Она впитала в себя мой голос, и ничто не потревожило тишину, как будто я ничего не говорил.
— Что тебе от меня надо? — требовательно спросил я неведомого наблюдателя. — Кто ты — друг или враг?
Он, должно быть, и сам не знал, кто он, так как ответа не последовало. Но я чувствовал, что придет час, когда он откроется и его намерения станут ясны.
В этот самый момент я со всей уверенностью ясновидящего понял, что не смогу убежать с аллеи ярмарки братьев Сом-бра, даже если очень захочу. Меня привела сюда не прихоть и не отчаяние беглеца. На этой ярмарке со мной должно было произойти что-то важное. Меня вела судьба, и только когда я отыграю предназначенную мне роль, тогда и только тогда судьба отпустит меня и даст мне самому выбирать свое будущее.
4
Сны с гоблинами
На большинстве ярмарок проводятся скачки — в дополнение к шоу со зверями, карнавалам и танцам. Поэтому большинство ярмарочных площадей оборудовано раздевалками и душевыми под трибунами для удобства жокеев и возниц двуколок. Эта ярмарочная площадь не составляла исключения. Дверь в раздевалки была заперта, но замки меня не остановили. Я больше не был просто парнишкой с фермы в Орегоне — не важно, что я искренне стремился вернуть эту утраченную невинность. Напротив, я был уже почти мужчиной, знакомым с подобными трудностями, встречавшимися на пути. Я носил в кошельке тонкую полоску прочной пластмассы — с ее помощью хлипкий замок был отперт меньше чем через минуту. Войдя внутрь, я зажег свет и запер за собой дверь.
Туалетные кабинки из зеленого металла были с левой стороны, щербатые раковины и пожелтевшие от времени зеркала — справа, душевая находилась в дальнем конце. В середине большой комнаты — два ряда примыкающих друг к другу, обшарпанных, со множеством царапин, раздевалок, а перед ними — такие же исцарапанные скамейки. Голый цементный пол. Стены из бетонных блоков. Лампы дневного света без плафонов. Запахи пота, мочи, затхлой мази, плесени — и все заглушающий острый запах дезинфицирующего средства с ароматом сосны. Воздух был насыщен этим зловонием настолько, что я скривился, однако меня не стошнило (хотя до этого было совсем чуть-чуть). Не больно роскошное место. В таком месте вряд ли встретишь кого-нибудь из семейства Кеннеди или, к примеру, Кэри Гранта. Зато здесь не было окон, а значит, я мог спокойно сидеть при свете, к тому же тут было намного прохладнее, хотя и ненамного суше, чем на пыльной ярмарочной площади.
В первую очередь я прополоскал рот, чтобы избавиться от металлического вкуса крови, и почистил зубы. Из мутного зеркала над раковиной на меня глянули мои собственные глаза — такие дикие и запавшие, что я поскорее отвел взгляд.
Футболка была порвана. Рубаха и джинсы были окровавлены. Я принял душ, смыл вонь гоблина с волос, насухо вытерся комом бумажных полотенец и переоделся — достал из рюкзака чистую футболку и вторую пару джинсов и натянул их. Отмыв, как мог, в раковине, порванную футболку от крови, я замочил там же и джинсы.
Потом выжал все и засунул поглубже в почти полный мусорный контейнер у входа — мне вовсе не улыбалось, чтобы меня схватили с подозрительной окровавленной одеждой в рюкзаке. Теперь весь мой гардероб составляли те джинсы, что были на мне, футболка, еще одна сменная футболка, три пары трусов, носки и тонкая вельветовая куртка.
Человек путешествует налегке, если его разыскивают за убийство. Единственные тяжести, которые он берет с собой, — это воспоминания, страх и одиночество.
Я решил, что для того, чтобы скоротать последний ночной час, не найти лучшего места, чем эта раздевалка под трибуной. Я раскатал спальный мешок на полу у двери и вытянулся на нем. Тот, кто захочет попасть внутрь, сам подаст мне сигнал тревоги, как только начнет возиться с замком. А мое тело надежно заблокирует дверь, и незваным гостям придется уйти.
Я оставил свет включенным.
Я не боялся темноты. Просто я предпочитал не сталкиваться с нею.
Я закрыл глаза и вернулся мыслью в Орегон...
Я тосковал по ферме, по зеленеющим лугам, где я играл в детстве в тени величественных гор Сискию, рядом с которыми горы на востоке страны казались древними, изношенными, невыразительными. Воспоминания разворачивались передо мной, словно бумажная фигурка, сложенная с большим искусством. Я видел, как вздымаются, подобно крепостным валам, горы Сискию, поросшие густым лесом огромных елей Ситка, россыпью елей Брюэра (самое красивое из хвойных деревьев), кипарисами Лоусона, пихтами Дугласа, белыми пихтами, пахнущими мандарином, с ароматом которых могли состязаться лишь кедры — гигантские курительные палочки, кизилом, чьи бриллиантовые листья возмещали отсутствие аромата, крупнолистными кленами, колышущимися западными кленами, ровными рядами темно-зеленых дубов — и даже в угасающем свете памяти эта картина захватывала дух.
Мой двоюродный брат Керри Гаркенфилд, приемный сын дяди Дентона, принял посреди всей этой красоты ужасающе жестокую смерть. Он был убит. Из всех двоюродных братьев я любил его больше всех, он был моим лучшим другом. Даже спустя столько месяцев после его смерти, вплоть до того дня, когда я оказался на ярмарке братьев Сомбра, я остро ощущал эту потерю.
Я открыл глаза и уставился на кафельный потолок раздевалки, весь в пятнах сырости и свисающих нитях пыли. Я попытался отогнать прочь вызывающие ужас воспоминания об изуродованном теле Керри. У меня были и более светлые воспоминания об Орегоне...
В саду перед нашим домом всегда росла большая ель Брюэра, или, как мы называли ее, плакучая ель. Ее изогнутые ветви скрывала элегантная бахрома — зеленая с черным. Летом лучи солнца сверкали на сияющей зелени — так бархатная подушка в лавке ювелира подчеркивает блеск драгоценных камней. Казалось, что ветви увешаны ослепительно сверкающими цепочками, нитями бус и сияющими ожерельями, мерцающими арками из драгоценностей, созданных лишь солнечным светом. Зимой ветви плакучей ели укрывал снег, в солнечный денек дерево казалось украшенным, как на Рождество, но если день выпадал хмурый, ель стояла словно плакальщица на кладбище — вся воплощение скорби и страдания.
В тот день, когда я убил дядю Дентона, ель была в траурном одеянии. У меня в руках был топор. У него в руках не было ничего. Несмотря на это, разделаться с ним оказалось совсем не просто.
Еще одно мрачное воспоминание. Я повернулся на бок и снова закрыл глаза. Если я все-таки надеялся уснуть, я должен был вспоминать только хорошее — маму, папу и сестер.
Я родился на ферме, в белом домике возле той самой ели. Я был долгожданным и страстно любимым ребенком, первым и единственным сыном Синтии и Курта Станфеусс.