– На какую статью вы намекаете, мисс Клер? – заикался я смущенно, – я не пишу для журналов.
Нет? – и она весело засмеялась. – Но в этом случае вы написали! И как вы меня отделали! Я узнала, что вы были автором филиппики – не от издателя вашего журнала, о нет! Бедняга, он очень скромен! Но от совсем другого лица, которого я не хочу называть. Я всегда узнаю то, что я хочу узнать, особенно в литературных делах. Какой же у вас несчастный вид!
И ее глаза искрились весельем, когда она подавала мне чашку чаю.
– Вы, в самом деле, думаете, что оскорбили меня критикой? Даю честное слово, что нет. Никогда ничего в этом роде не огорчает меня. Я слишком занята, чтобы расходовать свои мысли на критики или критиков. Только ваша статья была исключительно забавна!
– Забавна? – повторил я глупо, стараясь улыбнуться, но мои усилия прошли даром.
– Да, забавна! Она была настолько гневной и негодующей, что сделалась смешной. Мое бедное «Несогласие»! Мне досадно, что оно привело вас в такое настроение – настроение, так истощившее вашу энергию!
Она опять засмеялась и села на свое прежнее место, смотря на меня открытым, полусмеющимся взглядом, которого я не мог хладнокровно выносить. Сказать, что я сознавал себя дураком, недостаточно, чтобы выразить мое чувство полного поражения. Эта женщина с молодым, светлым лицом, нежным голосом и, очевидно, счастливой натурой, была совсем не такая, какою я ее воображал себе, и я силился найти что-нибудь, могущее быть разумным и связным ответом.
Я поймал взгляд Лючио – насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Между тем случилось маленькое смятение из-за поведения собачки Трикси, которая вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялась отчаянно выть с поразительной силой для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась.
– Трикси, в чем дело? – воскликнула она, схватив собачку на руки, где она, дрожа и рыча, спрятала свою мордочку.
Затем она взглянула испытующе на Лючио.
– Я никогда раньше не замечала у нее ничего подобного. Может быть, вы не любите собак, князь?
– Я боюсь, что они не любят меня! – ответил он почтительно.
– В таком случае, извините меня, – промолвила она и вышла из комнаты, тотчас вернувшись, но без собачки.
После этого инцидента я заметил, что ее синие глаза часто останавливались на красивом лице Лючио с растерянным и тревожным выражением, как если б она видела в самой его красоте нечто такое, что ей не нравилось. Тем временем ко мне вернулось мое обычное самообладание, и я обратился к ней тоном, который я считал любезным, но который, в сущности, был скорее покровительственным.
– Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была энергична, но, вы знаете, мы не можем быть все одного мнения…
– Безусловно! – сказала она спокойно, с легкой улыбкой. – Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была и теперь не обижена: критика была образчиком остроумного сочинения и не произвела ни малейшего действия ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к «Восстанию Ислама», и он таким образам говорит: «Я старался писать, как, я думаю, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение, хотя и могут привести меня к состраданию, но не могут нарушить моего покоя. Я пойму выразительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств – такие цензоры различаются в моем обращении к публике.
Если б некоторые критики были настолько ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое было бы благо – избежать их ядовитого суждения! Но так как оно есть, я боюсь быть слишком злостным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Присудила бы публика, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно преклонюсь пред трибуналом, с которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, собраться с силами от этого поражения, могущего побудить меня к какому-нибудь новому предприятию мысли, которое не будет незаслуживающим внимания!»
Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, ее лицо осветилось как бы внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, делавшему имя «Мэвис» так хорошо подходящим к ней.
– Видите, я знаю моего Шелли, – сказала она с легким смехом. – И эти слова в особенности мне знакомы: они написаны на панели в моем рабочем кабинете, – именно чтобы напоминать мне в случае, если б я забыла, как действительно великие гении на свете думали о критиках, потому что их пример очень ободрителен и полезен для такой маленькой труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и я никогда не имела хороших отзывов, но, – она опять засмеялась, – все равно, я люблю моих критиков! Если вы кончили чай, не хотите ли пойти и посмотреть их?
Пойти и посмотреть их! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного удивления. Все лицо ее дышало весельем.
– Пойдемте посмотреть их! – повторила она. – Обыкновенно они ожидают меня в этот час!
Она направилась в сад. Мы последовали за ней, – я смущенный, сбитый с толку, с разрушенными идеями о «бесполых самках» и отвратительных синих чулках, благодаря непринужденности манер и пленительной откровенности этой «знаменитости», славе которой я завидовал, но личностью которой я не мог не восторгаться. Со всеми ее интеллектуальными дарованиями она была прелестным женственным существом… Ах, Мэвис! Сколько горя суждено мне было узнать. Мэвис! Мэвис! Я шепчу твое нежное имя в своем одиночестве! Я вижу тебя в моих снах и на коленях перед тобой называю тебя ангелом! Мой ангел у врат Потерянного Рая, и его меч гения удерживает меня от всякого приближения к моему конфискованному древу жизни!
XX
Едва мы вышли на газон, как случилось неприятное происшествие, которое могло бы окончиться неблагополучно. При приближении своей госпожи сенбернар, мирно отдыхавший в залитом солнцем углу, приготовился приветствовать ее, – но, заметив нас, вдруг остановился со зловещим рычанием, и, прежде чем мисс Клер успела произнести предупредительное слово, он сделал пару громадных скачков и бросился дико на Лючио, как будто намереваясь разорвать его в клочки. Лючио с удивительным присутствием духа схватил его за горло твердой рукой и отстранил. Мэвис смертельно побледнела.
– Я возьму его! Он меня послушается! – крикнула она и положила свою маленькую ручку на шею собаки.
– Долой, Император! Долой! Как ты смеешь!
В один момент Император очутился на земле и припал униженно к ее ногам, тяжело дыша и дрожа всем телом. Она держала его за ошейник и смотрела на Лючио; тот был совершенно спокоен, хотя в его глазах сверкали зловещие огоньки.
– Мне очень досадно, – промолвила она тихо, – я забыла, вы сказали мне, что собаки вас не любят. Но какая странная антипатия! Я не могу понять. Император обыкновенно так благодушен, я должна извиниться за его дурное поведение – это так на него непохоже. Надеюсь, он не причинил вам вреда?
– Нисколько! – любезно возразил Лючио. – Надеюсь, я не причинил вреда ему или расстроил вас?
Она ничего не ответила и увела сенбернара.