-- Ардаматский? Ардаматский? Что он написал? -- "Путь
Абая". -- А-а! Да-а. Переводной роман. Я вообще-то предпочитаю иностранную
литературу. Французскую, в частности. Балуюсь языком. Кесь-кесю, месье? --
сверкнул он начищенными зубами. -- Как затянет месье Будервиль -- да родную
лучину. Как пойдет отбивать трепака -- Петипа!.. -- Вознесенский? -- Как это вы
угадали? -- Ритмика энергичная. И пафос! Пафос! -- Да-а, по пафосу он у нас
действительно. Еще Евтушенко мастак по пафосу! Так и рвет рубахи на грудях! На
чужих, правда. Здоровый малый. -- Вы знакомы? -- Не сподобил Бог. Тучнеющий,
несмотря на гимнастики, юноша-мужчина упорхнул на палубу, резво пробежал мимо
окна с выводком девиц, жужжа кинокамерой. На бегу же он просунул руку в окно за
бутылкой, сгреб в горсть два апельсинчика. С палубы послышались возгласы, щебет
и даже рукоплескание. Несколько разморенный коньячком и весельем, сосед мой
вернулся в каюту, прилег на подушку, полуприкрыл глаза. У меня постель уже
изъяли, при этом горничная долго не могла найти полотенца, которым я так и не
воспользовался. Свернутое пластинкой, оно завалилось за спинку дивана. Пока
горничная возилась, искала полотенце, подозрительно на меня взглядывала, я
вспоминал, как в Свердловске знакомый литератор свалился с четвертого этажа в
пролет лестницы, угодил задом на решетчатую скамью, побил ее в щепки, сам при
этом даже царапины но получил, даже бутылка коньяка в боковом кармане невредимо
сохранилась, первая мысль у него была земна и до удивления обыденна: "Вот, еще и
за скамейку платить придется..." Моя мысль тоже вертелась вокруг полотенца, за
которое я готов был заплатить хоть впятеро больше, чтобы штурман-добряк не
получил нагоняй: "Пускаешь кого попало в классы!" Сосед же мой до самого Парижа
-- Атаманова (есть такая пристань ниже Красноярска -- рядом с какой-то атомной
заразой оздоровляются норильские дети в пионерлагерях и нежатся, набираются сил
северные "парижане"), так вот, млея от сладострастия, станет мой "парижанин" до
самого Атаманова вопрошать: "Хейли, Апдайк сопрет полотенце?" Мимо окон
раз-другой белогрудой ласточкой пролетела девица с надменным поворотом головы и
треплющимися по ветру волосами, оживленно хохоча. Всякий раз при ее мелькании
мимо окна вздрагивали веки моего соседа и плотоядно заваливались вглубь
бледнеющие крылышки непородистого носа. Да-а, крепко я помешал компании
норильских интеллиген- тов культурно отдыхать, крепко! -- Послушайте, юноша! Вот
за этим мысом будет остров, потом еще остров, потом заворот в протоку, и я с
вами распрощаюсь, извинившись за неудобства, вам доставленные. Но я хотел бы
задать вам один вопрос взамен многих вами заданных: вы мне все рассказывали о
роскошной жизни в Норильске, о розариях, о бассейнах, о заработках, о фруктах,
везомых по воде и несомых по воздуху, даже о французской туалетной бумаге с
возбуждающими картинками, но вот о городе, о самой-то его истории -- ни звука...
Не отрывая глаз, все так же развалисто дыша, юноша-мужчина пожал плечами: --
Разве есть у него история? Все! Больше ни слова. Есть город Норильск, где
венчался, то есть в горзагсе расписался премьер-министр Канады Трюдо, капризам
которого надо потакать. У Трюдо надо выпрашивать хлебушек, пусть и за золото.
Это вам не советский колхозник, у которого можно забрать все и ничего ему не
давать. Трюдо увидел город фонтанов, дворцов, монументов, город трудной, но
высокооплачиваемой жизни, город, к которому, минуя сотни поселков и старых
приенисейских полуголодных городишек, современные транспортные средства мчат все
самое вкусное, модное. Но есть город, о котором не хочет знать и думать этот
вот, перенасыщенный информацией, современный строитель передового общества,
презирающий литературу "за отставание от жизни", в которой и впрямь больше
говорят, постановляют, рукоплещут, пляшут, пьют и поют, чем пишут.
Но есть город, о котором не хочет знать и думать этот
вот, перенасыщенный информацией, современный строитель передового общества,
презирающий литературу "за отставание от жизни", в которой и впрямь больше
говорят, постановляют, рукоплещут, пляшут, пьют и поют, чем пишут. Все так, все
так. Но этот сотворитель современной жизни и светлого будущего "прошел" в школе,
"сдал" в политехе и прошлую нашу блистательную литературу. Все прошел, все
постиг, что ему нужно для удобства жизни. История ж его города неудобна, груба.
От нее может голова разболеться, от нее задумываться начнешь. А вот
задумываться- то этот сладострастник и не хочет. Зачем? Он ждет в каюту
ласточку-красотулю, а я тут "с историей". Да с какой историей! Мы, трое
парнишек, папа и ссыльнопоселенец по фамилии Высотин, рыбалили на Енисее, возле
Демьянова Ключа, что в полсотне верст выше по реке от города Игарки, и вскоре
после середины лета нас обокрали. В тайге, где на избушке, построенной в начале
тридцатых годов связистами, ведшими линию в Заполярье, нет даже петли для замка
по причине отсутствия лихих людей, -- и обокрали. Судя по тому, что унесено было
все съестное, ружья с патронами и кое-что из одежонки, не составляло труда
уяснить -- сделали кражу норильцы. "Норильцами" тогда называли беглецов из
тундры, строивших там город под незнакомым и мало кому известным названием --
Норильск. Строители проводили самую северную железную дорогу -- от Дудинки до
будущего города. Дорога эта тут же возникла на всех географических картах. Во
всех школах все учителя и все ученики охотно тыкали в нее пальцем и с таким
чувством говорили о ней, будто сами ее строили. Больше же ни о чем не знали и
знать не хотели. На Север с весны до поздней осени беспрерывным потоком шли
караваны барж с оборудованием, машинами, харчами и живым грузом. Слово "зек"
появилось потом, тогда же их деликатно именовали переселенцами,
спецконтингентом, вербованными, подконвойными и еще как-то витиевато и секретно.
Возили арестантов насыпью в трюмах пароходов и в баржах. Енисей на Севере --
штормовая река, но конвой, если совсем трусливый и подлый, не открывал трюмы, и,
достигнув Дудинки, живые люди сгружались на берег с таким облегчением и
радостью, будто достигли земли обетованной, новую Америку обживать приехали. По
Северу ползли слухи один страшнее другого, однако, время было воистину такое,
когда словам: "Не верь своим глазам, верь нашей совести" -- внимали с детской
доверительностью. Но не бывает дыма без огня и огня без дыма! Вслед за слухами о
норильцах поползли и сами норильцы. Шли они сначала открыто и только по берегу
Енисея, оборванные, заросшие, до корост съеденные комарами, кашляющие от
простуды, с ввалившимися от голода глазами. Упорно, стоически шли и шли они
вверх по реке, питаясь тем, что добудут в тайге, и подаяниями рыбаков,
охотников, встречных людей. Города и крупные поселки обходили, насилий,
воровства и грабежа избегали. Еще действовал древний, никем не писанный закон
Сибири: "Беглого и бродяжьего люда не пытать, а питать". В тридцать седьмом году
мудрое карательное начальство приняло меры: за поимку и выдачу беглого норильца
-- сто рублей премии или поощрения, так туманно именовались воистину иудины
сребреники. Спецпереселенцы, коренные промысловики и прежде всего староверы не
"клюнули" на тухлого заглотыша, они в таежных теснинах, ссылках и казематах
постигали суровые, но неизбежные законы мало защищенной земли. Однако
вербованные людишки, падкие на дармовщину, развращенные уже всякого рода
подачками, а также наивные северные народы -- долгане, нганасаны, селькупы,
кето, эвенки, -- не ведая, что творят, стали вылавливать "врагов народа" и
доставлять их на военные караульные посты, выставленные в устье глубоких речек.