— Ты опять рассердился? Не сердись. Спасибо, что ты показал мне дом. Может быть, я его потом вспомню. Во дворе всегда стояла машина, да?
Крыса уставился в небо: его длинные, как у девушки, волосы падают на плечи, а голос едва доходит сверху до Пьеро.
— Вот видишь, значит, ты все помнишь, просто не хотел признаваться. Да, стоял форд. А теперь он ржавеет в моем распрекрасном саду.
— Я тебя очень люблю, Гастон. Я скажу Марселю, что ты заботился обо мне. А злой ты оттого, что все твои друзья уехали, ты остался один и тебе скучно.
— Скучно? Мне скучать некогда, времени в обрез. А друзей у меня больше чем достаточно: вся подрастающая шпана из соседних дворов, которую надо учить уму-разуму.
— Что такое шпана?
— Это те, кто вырос на улице, потому что их вечно посылали гулять. Глянь-ка, вот и наша карга со своими лейками тащится.
Очень далеко, где-то у самого моста, ковыляет маленькая старушонка, медленно толкая красную тележку на велосипедных колесах, уставленную котелками.
— Неохота слушать, как она будет разоряться, бежим.
Он легонько проводит цепью по его волосам.
— Ты хороший парень. Только еще зеленый, как молодая капуста. Они и до тебя доберутся… К мессе, наверно, уже давно звонили. Твои вековухи будут недовольны.
— Мы друзья?
— Почти что братья. Поживешь тут недельку и станешь совсем другой. Что за паскудная жизнь!
Он знает, что слишком мал и не может помочь Крысе — а Крыса бьется головой об стенку, и все равно никто его не понимает. Он давно убедился, что в иных случаях ничего поделать нельзя, лучше всего просто уйти, но ведь сейчас перед ним взрослый человек, Крыса. И он думает, почему же в жизни все так сложно и совсем иначе, чем в книгах, в книгах-то в конце концов все всегда хорошо кончается.
— Ладно, пока, Гастон!
И он идет по бесконечному коридору улицы Лагошетьер, где нет ни единого деревца, зато множество столбов, и башмаки его так громко стучат по тротуару, Что он старается волочить ноги.
Гастон кричит ему вдогонку:
— Я всегда торчу на улице, из-за легких! Меня не трудно найти!
На этот раз цепь больно обвивается вокруг его правой лодыжки.
Он нагибается и медленно распутывает ее, глядя на Гастона: тот стоит, прислонясь к стене, шагах в двадцати от него и насвистывает. Пьеро швыряет цепь на землю. Монеты сыплются у него из кармана и катятся по улице прямо под ноги Крысе, под колеса красной тележки, которая уже почти поравнялась с дощатым забором.
— Салют, Крыса, — говорит он чуть сдавленным голосом.
Теперь уж он ноги не волочит, чтобы Крыса не подумал, будто ему больно.
Вот он и погулял на улице, но, кажется, слишком долго.
Дверь открывает тетя Роза и вполголоса отчитывает его:
— Ну и ну, сударь мой, для начала неплохо: дядя давно уже за столом! А ведь он не хотел садиться без тебя.
— Там не было близко церкви, и я не знал, который час.
— Интересно, где это ты шатался?
— Гулял на улице.
Он идет за ней в кухню; дядя и тетя Мария, откинувшись на спинки стульев, в упор смотрят на него. Он садится между ними, кладет локти на белую скатерть и глядит прямо перед собой.
— Гм! Не иначе как служба слишком затянулась, — говорит дядя, снова принимаясь за еду.
— Сахар купил? — спрашивает тетя Мария.
— И верно, где сахар? — подхватывает тетя Роза.
— А деньги? Крыса отнял их у тебя, да? Что ты с этим жуликом связался? Куда ты с ним ходил? Я следила за тобой с балкона. Сначала ты был в церкви, а потом болтал с этим кретином.
— Да дайте вы ему дух перевести, — прерывает их дядя, уткнувшись в тарелку.
Но тетя Мария не занята едой, и ее не так-то просто перебить.
— Где деньги? Говори! Вот уж достойный сынок своего папаши. И чего ради ты взгромоздился на мольсоновскую лошадь! Над тобой же все смеялись.
Настоящий дикарь, в лесу ты вырос, что ли? Это ты попросил полицейского, чтобы он тебя поднял?
— Почему ты не купил сахару? — спрашивает тетя Роза ровным голосом.
— Не знаю, зачем дяде понадобилось брать тебя сюда. Видно, все забыл. Мало ему того, что он хлебнул горя с твоим братцем, — продолжает тетя Мария, лицо которой стало еще краснее, чем утром, и от нее еще сильнее разит кислятиной.
— Оставьте его в покое, разберетесь, когда я уйду.
Дядя повысил голос, по-прежнему не подымая головы от тарелки.
— На, заправь салфетку и ешь, — ворчит тетя Роза, сунув ему прямо под нос кусок дымящегося мяса.
Он с удивлением смотрит на дядю, на его отвислые розовые щеки, трясущиеся, когда он жует, на его седую шевелюру, а главное, удивляется тому, что он такой старый. Дядя представлялся ему выше ростом, стройнее, с более приятной внешностью, с черными волосами и моложе — в том возрасте, когда человек еще похож на свои прежние фотографии. На дяде очень жесткий пристежной воротничок, который впивается в шею, голубая сорочка в белую полоску с какими-то странными браслетами повыше локтей, над которыми пузырятся рукава, и темно-серый жилет, в вырез которого заправлена салфетка. Но этот круглый опрятный господин говорит важным голосом, и кажется, этот голос он узнает: раньше он редко повышался, но все сразу умолкали, словно говорил глава семьи. С образованием и без гонора, как сказал Крыса. На нем большие толстые очки, но от них, видно, мало проку, потому что дядя низко склоняется над тарелкой, забавно вытягивая шею, сдавленную воротничком.
А тетя Мария все говорила и говорила, но он ее не слушал. И даже не знал, к нему ли она обращается. Наконец, чтобы она раз и навсегда отвязалась от него, он сказал:
— Зачем ты за мной следила? Раз ты отправила меня гулять, значит, не хотела меня видеть.
— К тому же еще и наглец! Брат был шпана, и этот не лучше. Одного корня.
— Тетя Мария очень больна, — вмешивается дядя, вытирая рот и глядя в окно. — Надо быть с ней поласковее.
Наконец и тетя Роза уселась обедать, а что делает за столом тетя Мария, неизвестно — перед ней нет даже чашки, она сидит, подперев кулаком щеку, и не сводит с него глаз, точно что-то высматривает и ждет, когда дядя отвернется, чтобы вцепиться в него.
— Если ты здесь останешься, надо будет прикупить белья. И все зря, как с Марселем. Неужели жизнь тебя ничему не научила, Нап? Он и смотрит-то исподлобья, как старший.
На сей раз за него вступается тетя Роза:
— Послушай, Мария, ведь он еще ребенок. Ему всего восемь лет, зачем вытаскивать на свет всю эту историю!
— Марсель не шпана. Он моряк. У него даже, даже… есть медали! Разве шпане медали дают?
— Пресвятая Богородица! Медали! Ты их видел?
— Нет, но это неважно. Он мне сам говорил.
— Где сахар?
— Я забыл.
— А деньги?
— Они были в кармане, вот здесь. Я нагнулся, и они выпали. Я не виноват.
— Не лги! Ты положил их в другой карман, где платок.
Так оно и было, теперь он вспомнил. Вот уж промахнулась! Он вытаскивает платок и обнаруживает обе монетки в целости и сохранности на дне кармана. Он кладет их на стол прямо перед ней, звякнув как можно громче.
— Воришка! Всего восемь лет, а уже весь в братца! Хотел, чтобы мы поверили, будто он их потерял! И не стыдно тебе?
— Нет, не стыдно, я же их себе не взял. Мне так показалось, вот и все.
— С тебя глаз нельзя спускать. Ужас какой-то!
— Сегодня он здесь первый день, Мария. И деньги целы. Так что не спеши делать выводы. Купите ему другой костюм, и чем скорей, тем лучше, чтобы он поменьше смахивал на приютского. К тому же он не знает здесь ни одной улицы, могли бы заняться им хоть немножко, в парк сводить, что ли…
Дядя произносит все это, глядя в окно, словно его смущает присутствие племянника и он не решается посмотреть на мальчика.