И что же? Муравьи целый день трудились, чтобы восстановить свои муравейники. И даже новые построили. Но ни один даже не обратил внимания на патоку. В конце концов ее собрал в пригоршню и съел Китаец. Вот и люди изо дня в день делают одно и то же, ходят одним и тем же путем, в одни и те же места — оттого-то все улицы в городах прямые, и пересекают их тоже прямые улицы, — и люди не замечают того, чего им даже выдумывать не нужно.
Дядя допил чай. Аккуратно вытерев губы, он сидит, сплетя пальцы на белой скатерти, словно забыл, что опаздывает. Тете Розе даже приходится напомнить ему:
— Нап, уже второй час. Не волнуйся за него, я им займусь. Может быть, он и впрямь не такой уж плохой.
Он отнимает от глаз кулаки и сначала видит только красное пятно, но через секунду уже различает дядю, который неподвижно глядит в потолок сверкающими на солнце очками. Наконец дядя говорит своим важным голосом:
— О, дело совсем не в нем… они высадились сегодня ночью, перешли в наступление, это вам не Дьепп. У них тысячи судов и самолетов. Немцы даже не заметили, как они подошли.
— Значит, скоро конец, — заключает тетя Роза, и в голосе ее слышится уважение.
— Ну, конец еще не скоро, но американская военная машина — это нечто фантастическое… они могут позволить себе потерять столько техники, сколько всего в наличии у немцев, и доставить еще вдвое, втрое больше. Трудно представить, сколько всего они за эти годы понаделали.
— Да, говорят, что так. У Нини на фабрике даже начали снова выпускать обычные рубашки, как до войны.
— Конечно, все это будет не так просто. Гитлер, скорее всего, приберегает под конец секретное оружие, и, наверное, что-нибудь пострашнее, чем ракеты.
Тетя Роза, оставив кастрюли, садится против дяди, чтобы лучше прочувствовать эту новость. Она удивляется, громко восклицает:
— Все-таки высадились!.. А наши тоже там?
— А как же! Ведь они по-французски говорить умеют…
Дядя встает, достает из шкафа ножницы и кончиками их чистит ногти.
— Патрон все время слушает радио. Как будто надеется, что ему лично сообщат новости о его сыне — он у него полковник!
Пьеро, который не знает ни полковника, ни его отца, пытается представить себе тысячи Гастонов, внезапно выскакивающих из мрака с серебряной цепью в руке, в ярко-желтых сапогах и лихо насвистывающих, как воробьи на рассвете, но ему не удается увидеть больше одного Гастона разом. Голосом послушного мальчика он спрашивает:
— А враги злые?
Положив ножницы на место и отряхнув жилет, дядя бросает на него беспокойный взгляд.
— А как же иначе.
— А враги врагов, они какие?
— Гм! Я опаздываю.
Дядя идет в ванную. Он кричит ему вслед:
— Значит, враги — это чьи-то злые папы или братья?
Тетя Роза выдергивает у него из-под локтей скатерть.
— Сейчас не время приставать к дяде с глупыми вопросами. И вообще детей это не касается.
Детей не касается! Его вырвали оттуда накануне такого важного события, ничего не объяснили и даже не сказали, что будет дальше. И Голубой Человек замолчал, исчез в такую минуту! Ведь Голубой Человек — это не Балибу; Балибу перескакивает из одной сказки в другую, без конца меняет облик и даже разговаривает человеческим языком, так что его слова можно даже записать — он их и записывал, — но, в конце концов, Балибу всего лишь драный желтый кот с отрубленным хвостом. А кто такой Голубой Человек, он не знает.
Сначала ему казалось, что про Голубого Человека он читал в книжке, но он не мог припомнить в какой, а ведь он помнит все книжки, начиная с самой первой — в ней было всего несколько страничек, а на обложке — незашнурованный башмак, где ютилась целая семья бедняков, — и кончая теми, где вообще нет картинок, а только слова, которые он тоже все запомнил и которые ему пригодились, когда он заметил, случайно придумав какую-то историю, что тоже может сочинять. По правде говоря, у Голубого Человека даже тела нет, это просто дымок такого прозрачного голубого цвета, что сквозь него все видно, и голоса у него тоже нет, и ничего он не говорит, но Пьеро всегда его понимал, будто тот говорил взглядом — хотя он, конечно, не мог видеть его глаз — или просто одним своим присутствием, но только по ночам. Он внезапно оказывался рядом, иногда по его зову, иногда даже без зова. Он появлялся лишь для него одного, он жил в нем самом — иначе этого не объяснишь, — и тогда рождались слова, которые помогали ему добровольно оставаться в заточении, не в стенах Большого дома, а в самом себе, куда, кроме Голубого Человека, никому не было доступа, поэтому о нем судили лишь по внешней оболочке, по ничтожной части его существа — а так он мог верить, что его любят за то, что есть у него в душе и что позволит ему, Пьеро, когда он станет взрослым, не походить на других и быть наконец самим собой; и благодаря этим словам он мог быть уверен, что все, чего он пока лишен из-за ледяного лба матери, из-за стен и воронья, напрочь уничтожившего прошлое, все, о чем он мечтает, потому что мысли-то его никому не подчинены, все, о чем он даже не догадывается, но что так ему нужно, — все это отнято у него лишь на время, просто ему выпало такое испытание, возможно, оно будет длиться много-много лет, но когда-нибудь же оно кончится, потому что Голубой Человек, где бы он ни был — а он может исчезнуть надолго, быть где-то далеко-далеко, так что порой начинаешь терять веру, — никогда не забудет о нем, все устроит как надо и снова все сделает возможным.
Но здесь, у дяди и теток — это еще не конец испытания. Пожалуй, у них даже хуже, потому что там, среди сотен других, он был свободен от посторонних глаз, о нем могли забыть, он был все равно что пустое место. А здесь он постоянно чувствует на себе чей-то взгляд, будь то даже Крыса, которого Марсель просил присматривать за ним. Так что для этой перемены в его судьбе остается одно-единственное объяснение, которое он услышал от дяди: во внешнем мире произошло некое чрезвычайное событие, оттеснившее его на второй план, Голубому Человеку сейчас не до него; и кто-то этим воспользовался, чтобы увезти его, поселить совсем в другом месте, и пришлось даже впутать в это полицию, чтобы провернуть дельце побыстрее и тайком от всех. Но все-таки дядю-то он знал, тот сам все это время напоминал ему о себе, и он всегда подозревал — не осмеливаясь в этом признаться даже в глубине души, из страха разрушить чары, — что между ними двоими существует куда более прочная связь. Но напрасно он ищет в дяде признаков этого тайного братства. Дядя тоже судит о нем только по внешней оболочке и, что еще хуже, отшатывается при всякой попытке открыть ему, каков он, Пьеро, на самом деле и каким его знает Голубой Человек.
Когда Крыса привел его в тот каменный дом, у него даже голова пошла кругом от страшного подозрения. Что, если Голубой Человек…
Он не заметил, как ушел дядя, а когда открыл глаза, то увидел, что от солнца зазолотилась припудренная бородавка на носу тети Розы. Она смотрит на него без гнева, скорее уныло или устало.
— Так ты попросишь прощения у тети Марии?
— Нет.
— Но ведь она и правда очень больна. Надо с ней быть потерпеливее. Ничего не поделаешь! Ее даже в больницу хотят положить.
— Она не больная, она старая и злая!
Тетя Роза правой рукой барабанит по оцинкованному столу и усиленно грызет ногти на левой. Она напоминает ему служанку, которая кончила домашнюю работу и не знает, чем заняться.
— Да нет, просто она забывает, что ты еще маленький, и вообще она не любит мальчиков.
— Почему?
— Да как сказать. Наверно, потому, что они шумят и с ними труднее, чем с девочками.