Через дорогу, в «Балморале» [22] , разговаривал телевизор, а в соседнем «Чатсворте» [23] , кто-то, чей голос не мешало бы обработать напильником, исполнял отрывки из пьес Гилберта [24] и Салливана.
Однако, хотя Биллу и хотелось, чтоб в «Балморале» выключили телевизор, а виртуоз из Уголка оставил неравную борьбу и ушел спать, он нашел летнюю ночь в Вэли-Филдз крайне умиротворяющей и вскоре отдался ее мягкому очарованию. Подобно майору Флуд-Смиту, он с трудом верил, что лишь несколько миль отделяют его от суетливого гама столицы, и, вероятно, вскоре забылся бы сном, если б его не привлекло странное, даже подозрительное явление. На лужайке, всего в нескольких ярдах, мелькал огонек. Какое-то ночное существо проникло в Мирную Гавань с электрическим фонариком.
Помимо хозяйского долга существует и долг гостя. Даже если вы не питаете особой приязни к позвавшему вас человеку, вы не позволите хищникам рыскать в его саду. Вы ели его хлеб и соль, это накладывает обязательства.
Повинуясь неписаному закону, Билл встал и крадучись двинулся к пришельцу, подобно тем индейцам у Фенимора Купера, у которых сучок не хрустнет под ногой. Оказавшись позади неизвестного, он не придумал ничего лучше, чем позаимствовать словечко из арсенала мисс Элфинстоун, поэтому сказал:
— Ха!
Лорд Аффенхем — а это был он — развернулся и громко фыркнул.
Трудно установить миг, когда рождается вдохновение — никогда не знаешь, как долго гениальная догадка дремала в полубытии. Вполне возможно, что мысль взять пузырек с черной краской, перелезть через забор и пририсовать Обнаженной вальяжную эспаньолку, зрела неделями. Но только на пути из «Зеленого Льва», после скудного ужина, злосчастный виконт осознал, что голой исполинше не доставало именно бородки клинышком, и что другого случая не представится. Племянница на кухне у Стэнхоупа Твайна, Огастес Кеггс поглощен обязанностями дворецкого, сам Стэнхоуп и его гости сидят дома. Короче, все сошлось, как по заказу.
Так размышлял лорд Аффенхем, и потому неприятно изумился раздавшемуся из темноты окрику, означающему, что кто-то еще гуляет в ночи. К завтрашнему строгому допросу он был внутренне готов. Человек, задавшийся высокой целью, стерпит мелкие неприятности. Но он не договаривался, что в саду будут и другие. Их присутствие стесняло его, в особенности же — внезапные окрики. А теперь, в довершение всего, цепкие пальцы ухватили его за нос, да еще и крутанули, явно показывая, что не намерены шутить. Боль была ужасная, и вырвавшееся у страдальца «Э?» едва не заглушило вопли балморалского телевизора.
Всякий, кто хоть раз слышал, как лорд Аффенхем произносит «Э?», запоминает его навсегда, а Биллу, как мы помним, такое удовольствие выпало.
Он понял, что перед ним — недавний знакомец, так глубоко рассуждавший о скульпторах.
— А, это вы, — сказал он и выпустил нос. Воцарилось короткое молчание. Потом изувеченный заговорил дрожащим от обиды голосом.
— Никогда так больше не делайте, — сказал он. — Я думал, оторвете.
— Мне очень жаль.
— Теперь поздно жалеть.
— Я принял вас за полуночного грабителя.
— Как это «полночного»? Сейчас часов десять.
— Ну, за десятичасового. Меня удивило, что вы рыщете по саду с фонариком.
Лорд Аффенхем уже оправился от испуга. Он снова стал честным пожилым джентльменом, который нередко глядел в глаза племяннице и твердо (а часто — и успешно) отметал любые подозрения.
— Лопни кочерыжка! — сказал он. — Вы знакомы с жизнью в предместье?
— Не очень. Я скорее горожанин.
— Ну так вот, мы здесь — одна большая семья. Я захожу в ваш сад, вы — в мой. Я беру вашу косилку, вы — мою.
— Ты мне — я тебе.
— Вот именно. Завтра я выгляну из окна и увижу на своей лужайке Стэнхоупа Твайна.
«А, это вы!» — скажу я, и он ответит: «Доброе утро, доброе утро». Все очень мило, по-соседски. Но все-таки вы лучше ему не говорите. Он не любит, когда заходят к нему в сад, боится за свою статую.
Соседские детишки иногда пуляют в нее из рогатки, он совсем издергался. Так что забудьте о нашей встрече.
— Забуду.
— Спасибо. Я знал, что вы поймете. Это ведь с вами я говорил перед ужином?
— Да. Как отбивная?
— Какая отбивная?
— В забегаловке.
— А, эта! Не было там отбивной. Пришлось взять печенку.
— Какой ужас!
— Ничего, я справился. Вы были там, у Твайна?
— Да.
— Как же вам удалось выбраться? — спросил лорд Аффенхем тоном старинного парижанина, встретившего знакомца, который только что сидел в Бастилии.
— Меня выставили на мороз. Твайн хотел остаться с другим гостем. Тот заинтересовался его работами.
— Заинтересовался? Чудак, наверное. Ладно, — лорд Аффенхем внезапно понял, что время бежит и племянница вот-вот засобирается домой, — приятно с вами беседовать, но нельзя же стоять тут всю ночь. Если вы подсадите меня на забор, я перелезу к себе.
Все лучше, чтобы Джейн по возвращении застала его за книжечкой, в уютном кресле, которое он, ясное дело, не покидал несколько часов.
8
На следующий день Джордж, шестой виконт Аффенхемский, посеявший ночью ветер, пожинал бурю. Он тщетно бился над фразой «При дурном правлении беднеет наказ», когда в кабинет вошла племянница. Опытный лорд с ходу определил, что она кипит от гнева и, если хотите, зла, как мокрая курица.
— Дядя Джордж, — сказала она, и ее мелодичный голос ему не понравился, — это ты нарисовал усы Обнаженной?
Она весьма удачно сформулировала вопрос. Теперь лорд Аффенхем мог ответить с чистой совестью. Мы помним, что усов он не рисовал, только бородку.
— Конечно, нет, — произнес он с достоинством, которое так ему шло. — Даже и не думал.
— Кроме тебя, некому.
— Смешно!
— Кто еще мог?
— Э?
— Не притворяйся, что впал в транс. Ты слышал, что я сказала.
— Да, слышал, и глубоко потрясен. Давай разберемся. Ты говоришь, кто-то пририсовал усы Женскому Дню в Турецкой Бане. Прекрасно и замечательно. Именно их и не хватало. Но если ты думаешь, что это я…
— Думаю.
— Тогда задай себе один вопрос.
— Какой?
— Сейчас скажу. Спроси себя, может ли человек, разрывающийся между сотнями дел, бегать по округе и рисовать всякие усы… Лопни кочерыжка, ты еще скажешь… Не знаю, что ты скажешь… — Лорд Аффенхем беспомощно развел руками. — Вот, лучше ответь: у меня в кроссворде написано «При дурном правлении беднеет наказ». Что бы это могло значить?
— Я не предлагала сменить тему.
— Ладно, продолжай, хотя я и сомневаюсь, что мы куда-нибудь придем. По мне, только время потеряем. Как Твайн? Огорчился?
— В бешенстве, — сказала Джейн и устыдилась легкого недовольства, которое возникло при воспоминании, как истошно тот вопил. Стэнхоуп Твайн в горькую минуту — зрелище не из приятных.
— Понятно, но незачем валить все на меня. Это, наверное, детишки, — сказал лорд Аффенхем тоном доктора Ватсона, говорящего: «Холмс, это совершил ребенок!» — Их там трое. Каждый способен нарисовать сотню усов. Пусть Твайн поищет улики. Не найдет, конечно. Дело совершенно темное. Как можно обвинять меня?!
Именно этот вопрос и повергал Джейн в растерянность и досаду. Она чувствовала себя сыщиком, твердо знающим, что именно профессор Мориарти подсыпал мышьяк в суп руританскому послу [25] , но не способным убедить в этом присяжных. В подобных случаях сыщик морщит лоб и кусает губы; и Джейн наморщила лоб, прикусила губу. Мгновенное желание огреть дядю кофейником накатило и прошло. В таких-то случаях и сказывается воспитание.
Однако у нее было в запасе другое оружие.
— Я тебе не говорила, что плита испортилась? — небрежно спросила она.