Слишком длинные, совсем не морские брюки спускались слишком низко на стоптанные, некрасивые башмаки.
Может быть сильные и высокие, белокурые моряки находятся в борделях и только семейные пузаны-механики и электрики выперлись на базар закупить нужную жене электрическую печь и кожаную юбку дочери? (Но кому нужны все эти грубые гадости, когда Европа завалена электропечами и юбками, Эдвард?) Может быть на этом базаре для бедных отовариваются лишь моряки слаборазвитых стран и стран Восточной Европы? А Билл, боцман Боб и крошка Мэри вообще ничего не приобретают, живут страстями, любят и кровавят друг друга на родных берегах Альбиона-Англетерры? Ой, Эдвард, в возрасте сорока четырех лет, ты отлично знаешь, что белокурых гигантов раз, два, три, на каждый национальный торговый флот, что морская работа тяжела, как работа литейщика. (Предположив, что литейщик решил поставить свою койку в цеху и несколько месяцев не покидать его, получим положение моряка.) Что за вспышка ребяческого романтизм, Очнись!
Я очнулся. Рядом со мной трое «дядек» хмуро беседовали, стоя двери в магазин. Не на русском, не на польском или болгарском. Но возможно на языке сербов или македонцев? В глубине магазина усердно передвигали ящики черноволосые типы неопределенной национальности. В зависимости от их местоположения по отношении к свету возможно было принять их за евреев, либо за китайцев. Возможно было войти, заговорить с евреями/китайцами, навести справки. Я изъясняюсь по-английски и – французски, не считая, как видно, употребимого здесь русского языка, но разве мне что-либо непонятно? Мне понятно. Я могу рассказать им больше о них, чем они знают о себе. Начиная от Мэллвилла и кончая Б. Травеном у меня в памяти накоплены все возможные типы восприятия (и описания) морской работы. Пусть я не вкалывал матросом, но работал полтора года литейщиком – что равно кочегарству. На кораблях путешествовал…
Дальняя сторона площади не имела строений, но ограничиваемая лишь дорогой (по ней время от времени проезжал одинокий автомобиль), открывала вид на ряды складских помещений в отдалении. Табличка на последнем здании площади определяла дорогу какСшипперсстраат , – улица Корабельщиков… Складские строения были все заперты, словно бараки лагеря, превращенного в музей. Неприятная тоска висела надФалконплеин , – так называлась вся площадь. Из двери «Симэнс Хауз» вышел совсем квадратный тип и уставился на меня. Я без улыбки уставился на него… Делать было нечего. (Попади ты сюда на десять лет раньше, ты нашел бы что делать, Эдвард!). Подраться? Побьют, и может быть жестоко, как бьют чужих. Своих они бьют помягче, я был уверен. Взять проститутку – «домашнюю хозяйку»? Уж очень они тоскливо выглядят все. (К тому же «домохозяйка» еще много раз подумает пойти ли ей с тобой, – типом похожим на чистенького сорокалетнего рок-стар, вариант: садиста или кино-убийцу психопата, Эдвард!).
Я покинулФалконплеин тем же путем, через зловещуюХюикстраат .
Я пришел на бук-фэр где Мириамм сообщила мне, что жители города называютФалконплеин , – Красная площадь. Мириамм вручила мне конверт с несколькими местными крупными банкнотами, – плата за присутствие на бук-фэр, и я откланялся. Оказавшись на широкой МЭИР, я попал в толпу особенно хорошо одетых мужчин и женщин. Густая очередь вливалась в отворенные ворота малорослого здания, которое я не размышляя назвал про себя «дворцом». Полотнище флага, свисавшего с балкона дворца, оповещало по-английски: «Наш город – дайамонд'с бэст фрэнд. Посетите Дайамонд-лэнд!» Также как и на Фалконплеин, – местной Красной площади, мне нечего было делать наМэир , и раздраженный, в поисках небанальности, я исчез в первой подвернувшейся боковой улице. Ею оказалась узкаяЭикэнстраат .
Улица привела меня к храмуСинт Джакоб . На табличке, пришитой к стене, очевидно сообщающей прохожим историю храма, я обнаружил фамилию Рубенса. Очевидно художник каким-либо образом принадлежал к истории церкви Святого Якова. Сдвинув всем телом тяжелую дверь, я оказался в предхрамии, а сдвинув вторую тяжелую дверь, в одном из крыльев храма. Седовласый священнослужитель в белой робе с капюшоном на спине, беседовал с двумя господами, и может быть даже выше, джентльменами. Группа верующих ожидала чего-то на стульях. В таком высоком храме хорошо летать, но, обыкновенно, летать в храмах некому. Птиц нет, а люди летать никогда не научились. Может быть, рассевшиеся на стульях ждут инструктора, дабы робко, парами, держась за руку инструктора учиться подниматься под купол?
Высокий храм Святого Якова с большим основанием следовало бы посвятить Богу Льда и Горного Каменного Холода, нежели заставлять служить местом культа южного бога из горячей полупустынной страны, где кровь и песок одинаковой температуры. (Христос был всегда потный и горячий, и двигался в горячих стихиях, Эдвард…) Замерзшие скульптуры, замерзшие картины, оледеневшие на века стены и колонны и пол. (Чтобы выжить в таком храме, Эдвард, необходимо выпивать несколько литров горячего вина ежедневно, и ежечасно выбегая за кулисы съедать чашку кипящей похлебки с бараниной. И много раз в день совокупляться с жирными рубенсовскими женщинами…) Обойдя весь каменный Рефрижератор, я его не одобрил. Релистически удачным символом северного христианства показалась мне лишь белая, на черном камне, многорукая и многоногая, и многокосая как Шива, Смерть. Смерть была высечена на плите пола, под которой покоился прах местного богатого человека по имени Фабрициус, покинувшего этот мир в 1606 году. Я позволил себе продолжительное время всмотреться в Смерть, с которой и мне в свое время придется познакомиться. Не от ужаса ли перед рефрижераторной белой Смертью Рубене создавал своих горячих, животастых и сисястых дам – отличные передвижные обогреватели-прошлых неразвитых эпох? А наМэир столько теплых магазинов не по причине ли этого же ужаса?
Неподалеку от отеля у женщины, стоящей в сосисочной на колесах, я купил горячий вурст. Проглотил его, жирный. Купил еще один. И третий.
В Альфатиатэротель черноволосая в цвету сообщила мне, что поезд в Париж отправляется только в шесть вечера, но увы, она вынужден» попросить меня исчезнуть из номера, ибо book-fair оплатил его лишь до полудня, а посмотрите, мсье, уже два часа дня. Она извиняется, но мэйд должна успеть приготовить комнату. Разумеется мсье может оставить свои вещи в багажной комнате, рядом с рэсэпсьен. Я сказа что ОК, я так и поступлю. Я проявил слабость. Мне хотелось спать, и намеревался, приняв горячую ванну и выпив все виски из мини-бар спать до пяти тридцати. Я не был уверен, что «book-fair» оплатил мою комнату лишь до полудня, Мириамм знала, что я собираюсь оставаться в городе все воскресенье. Черноволосая в цвету, ожидая миллиардерра с большим членом не тратила времени даром, но жульничала. В мелких жизненных операциях людям порой удается обмануть меня: бороться за сидячее место в автобусе, – не мой стиль.
Я все же принял относительно долгую и достаточно горячую ванну. Виски в наличии оказалась лишь одна пятидесятиграммовая бутылочка, содержимое мини-бара не успели или не захотели пополнить. Я сложил несколько книг и бутыль местной водки (подарок издателя) в сумку, взял бушлат и спустился в лобби. Заплатил черноволосой за услуги (мини-бар) и оставив сумку и бушлат в «багажной», вышел в город.
Было все так же серо. Редкие прохожие, загипнотизированные серостью, сонно двигались поАренбергстраат . Я решил устремиться поАренберг … в иную, нежели обычно, сторону.