— В этом месяце так было уже трижды. Причем всякий раз, когда ты задерживаешься в своей конторе. Ты не думаешь, что это может звонить какой-нибудь бандит — проверяет, дома ли мы?
— Да у нас грабить-то нечего.
— Такие читаешь жуткие истории, милый, — про этих людей, которые натягивают на лицо чулок как маску. Терпеть не могу сидеть дома без тебя после захода солнца.
— Потому я и купил тебе Буллера. Кстати, а где Буллер?
— В саду, ест траву. Что-то, видно, ему не по себе. А что до чужих — ты же знаешь, как он себя с ними ведет. Так и ластится.
— Но маска в виде чулка все же может ему не понравиться.
— Он решит, чулок надели, чтобы с ним поиграть. Помнишь, в Рождество… эта история с бумажными шляпами…
— До того, как мы его приобрели, я всегда считал, что боксеры — злые собаки.
— Они и злые — с кошками.
Дверь скрипнула, и Кэсл быстро обернулся: квадратная черная морда Буллера распахнула дверь, он подпрыгнул и, словно мешок с картошкой, упал на колени к Кэслу.
— Лежать, Буллер, лежать. — Длинная лента слюны протянулась по брючине Кэсла. — Если это называется «ластиться» — от такой встречи любой бандюга за милю убежит.
Буллер прерывисто залаял, мотая задом, точно у него в животе копошились черви, и попятился к двери.
— Тихо, Буллер.
— Это он хочет погулять.
— В такое время? Ты же сказала, что он вроде заболел.
— Видимо, он уже достаточно наелся травы.
— Тихо, Буллер, черт бы тебя подрал. Никаких прогулок.
Буллер тяжело опустился на пол, орошая, чтобы успокоиться, паркет слюной.
— Сегодня утром он изрядно напугал электрика, приходившего снимать со счетчика показания, хотя на самом-то деле Буллер только хотел выказать дружелюбие.
— Но электрик же знает его.
— А это был новый.
— Новый! Почему?
— Да у нашего грипп.
— А ты попросила его показать удостоверение?
— Конечно. Милый, ты что, стал бояться бандитов? Прекрати, Буллер. Прекрати.
А Буллер лизал свои интимные места с таким же смаком, с каким старик заглатывает нитроглицерин.
Кэсл перешагнул через него и вышел в холл. Он тщательно осмотрел счетчик, но, не обнаружив в нем ничего необычного, вернулся в гостиную.
— Ты чем-то встревожен?
— Да в общем ничем. Просто кое-что произошло на работе. Новый мужик в службе безопасности показывает себя. Оттого я и взорвался: я же больше тридцати лет работаю в Фирме — уж можно было бы мне доверять. Скоро они будут обыскивать наши карманы, когда мы пойдем обедать. Он попросил меня открыть чемоданчик.
— Не надо преувеличивать, милый. Это же не их вина. Тут виновата твоя работа.
— Сейчас уже поздно ее менять.
— Ничто никогда не поздно, — сказала Сара, и ему так хотелось бы ей поверить. Она пошла на кухню за холодным мясом и по пути поцеловала его.
Он выпил еще порцию виски, и, когда они садились за стол, Сара сказала:
— Хватит дурака валять, слишком много ты пьешь.
— Только дома. Здесь меня никто не видит, кроме тебя.
— Я имела в виду не работу. Я имела в виду твое здоровье. А на твою работу мне ровным счетом наплевать.
— Вот как?
— Подумаешь, одно из управлений Форин-офиса. Все ведь знают, что это такое, и тем не менее ты должен держать рот на замке, точно какой-то преступник. Если ты расскажешь мне — мне, своей жене, — чем ты сегодня занимался, тебя уволят. Хоть бы уж тебя уволили. Так чем ты сегодня занимался?
— Посплетничал с Дэвисом, сделал несколько пометок на нескольких карточках, послал телеграмму… ах да, со мной еще беседовал этот новый офицер службы безопасности. Он знал моего кузена — они оба учились в Корпус-Кристи.
— Какого кузена?
— Роджера.
— Этого сноба из казначейства?
— Да.
Когда они поднимались в спальню, он спросил:
— Могу я взглянуть на Сэма?
— Конечно. Но он теперь уже крепко спит.
Буллер последовал за ними и, словно конфетку, оставил комок слюны на простыне Сэма.
— Ах, Буллер…
Бульдог помахал обрубком хвоста, словно его похвалили. Для боксера он был не слишком умен. Он стоил кучу денег, и его родословная, пожалуй, была уж слишком идеальна.
Мальчик лежал поперек своей тиковой кровати, положив голову на коробку с оловянными солдатиками вместо подушки. Черная нога свешивалась из-под одеяла, между пальцами ее застрял офицер танкового корпуса. Кэсл смотрел, как Сара уложила сына поудобнее, вытащила из пальцев офицера, а из-под бедра — парашютиста. Она так умело перевернула мальчика, что тот даже не проснулся и продолжал крепко спать.
— Он очень горячий, и кожа такая сухая, — заметил Кэсл.
— Так бы и с тобой было, если б у тебя температура подскочила до ста трех [около 38oС].
Сэм был много чернее матери, и перед мысленным взором Кэсла возник снимок, сделанный во время голода: маленький трупик, распростертый на песке пустыни, и стервятник над ним.
— Температура, безусловно, высокая.
— Не для ребенка.
Кэсла всегда поражала спокойная уверенность Сары: она могла приготовить новое блюдо, не заглянув в поваренную книгу, и в руках у нее все спорилось. Вот и сейчас она так резко повернула мальчика на бок и подоткнула под него одеяло, а он даже не проснулся.
— Крепко спит.
— Спит-то он хорошо — вот только кошмары его мучают.
— Он снова видел дурной сон?
— Всегда один и тот же. Мы с тобой уезжаем на поезде, а он остается один. И кто-то на платформе — он не знает кто — хватает его за руку. Но для тревоги нет оснований. Он в том возрасте, когда снятся кошмары. Я где-то читала, что это обычно бывает перед тем, как ребенку пойти в школу. Хорошо бы ему не ходить в подготовительный класс. У него там могут быть неприятности. Иной раз я чуть ли не хочу, чтобы здесь тоже был апартеид.
— Он хорошо бегает. А в Англии, если ты преуспеваешь в каком-нибудь виде спорта, неприятностей у тебя быть не может.
Проснувшись среди ночи, Сара вдруг сказала, словно эта мысль только что пришла ей в голову:
— Как странно, верно, что ты так привязан к Сэму.
— Конечно, привязан. А почему я не должен быть к нему привязан? Кстати, я думал, что ты уже спишь.
— Никакого «конечно» тут быть не может. Он же паршивец-приемыш.
— Дэвис тоже зовет его «паршивцем».
— Дэвис? Разве он знает? — с испугом спросила она. — Конечно же, не знает.
— Да нет, не тревожься. Он так называет любого ребенка.
— Я рада, что отец Сэма лежит глубоко в земле, — сказала она.
— Да. Я тоже. Ведь он, бедняга, мог в конце концов жениться на тебе.
— Нет. Любила-то я все время тебя. Даже когда зачала Сэма, все равно любила тебя. Он больше твой сын, чем его. Я старалась думать о тебе, когда он ласкал меня. Этакая холодная рыба. В университете его звали Дядя Том. Но Сэм у нас не будет холодным, верно? Будет пылким или ледяным, но не холодным.
— Что это мы вдруг заговорили об этой давней истории?
— Потому что Сэм болен. И потому что ты тревожишься. Когда я чувствую себя неуверенно, я вспоминаю, как я переживала, зная, что придется рассказать тебе про него. В ту первую ночь в Лоренсу-Маркише [до 1976 г. название столицы Мозамбика Мапуту], когда я перешла границу. В отеле «Полана». Я думала: «Он сейчас оденется и уйдет навсегда». Но ты этого не сделал. Ты остался. И мы любили друг друга, хотя внутри меня уже был Сэм.
Сейчас, годы спустя, они спокойно лежали рядом, лишь слегка касаясь друг друга плечом. Вот это, подумал он, и есть счастье, какое он порою видел на лицах чужих пожилых людей, только он-то умрет задолго до того, как Сара станет пожилой. Что-что, а старость они никогда не смогут разделить.