Моя
записная книжка валяется возле меня. Я хватаю ее и листаю рассеянно. Пролистав, начинаю снова - на сей раз внимательнее. Записи до того
неразборчивы, что может уйти год титанических усилий, чтобы прочесть простую фразу. Некоторые строки я и сам уже не в состоянии расшифровать - о
них позаботятся мои биографы. Я все еще не могу отвязаться от мысли, что собираюсь написать нечто. Я просто пропускаю страницы записной книжки
под пальцем, словно разминая руку. Так мне кажется. Но когда я делаю эти пассы над страницами, что-то фатальное неуловимо быстро происходит со
мной.
А происходит то, что я коснулся тетушки Милии. И тут вся жизнь взлетает предо мною, как гейзер, только что вырвавшийся из земли. Я
возвращаюсь домой с тетушкой Милией и неожиданно понимаю, что она сошла с ума. Тетушка просит у меня луну. "Вон она! - кричит тетушка. - Вон
она!" Эта строка кричит мне примерно в десять часов утра. С того момента и дальше - до четырех утра сегодня - я пребываю во власти невидимых
сил. Я отставляю в сторону пишущую машинку и начинаю писать под их диктовку.
541 Страницу за страницей, и память подсказывает, где искать подробности событий.
Содержимое всех палок, по которым были рассортированы рукописи, вывалено на пол.
Я лежу на полу и, с карандашом в руке, лихорадочно облекаю в словесную плоть костяк черновиков. Это продолжается бесконечно. Все во мне
ликует, и в то же время я ощущаю некоторое беспокойство. Если так будет продолжаться и дальше, я рискую заработать геморрой.
Часа в три я решаю взбунтоваться. Пойду куда-нибудь и поем. Может, после ланча все это кончится. Вывожу велосипед, чтобы разогнать
застоявшуюся кровь. Не беру с собой записной книжки - специально. Если диктовка возобновится, tant pis*. Я ушел обедать!
В три часа можно получить только холодную закуску. Я заказываю цыпленка под майонезом. Он стоит несколько больше, чем я обычно трачу, но как
раз поэтому я его и заказываю. И, после небольшой дискуссии, крепкое бургундское к нему вместо всегдашнего vin ordinaire. Я надеюсь, что все это
отвлечет меня. Вино должно нагнать легкую сонливость.
Пью уже вторую бутылку, и вся скатерть покрыта моими каракулями. В голове невероятная легкость. Я заказываю сыр, виноград и пирожные.
Изумляюсь, каков у меня аппетит! Но так или иначе, не похоже, чтобы съеденное попало в мой желудок; такое ощущение, будто кто-то другой съел все
это за меня. Ладно, платить-то, по крайней мере, придется мне! В этом сомневаться не приходится... Я расплачиваюсь и выхожу дальше крутить
педали. Останавливаюсь у кафе, чтобы выпить чашку черного кофе. Никак .не удается обеими ногами стать на твердую землю. Кто-то не переставая
диктует мне - ничуть не заботясь о моем здоровье.
И вот так целый день, можете поверить. Я уже давно сдался. Хорошо, говорю я себе. Если сегодня день идей, так тому и быть. Princesse, a vos
ordes **. И я работаю, как раб, словно только об этом и мечтал.
После обеда чувствую себя как выжатый лимон. Идеи все еще переполняют меня, но я так измучен, что теперь могу только снова лечь, и пусть они
щекочут меня, как электромассаж. Сил у меня в конце концов осталось только на то, чтобы взять какое-нибудь чтиво и отдыхать. В руках у меня
старый номер журнала. Вот что отвлечет меня и успокоит. К моему изумлению журнал открывается на словах: "Гете и его демон". Мои пальцы снова
сжимают ка- _______ * Тем хуже (фр.).
** Приказывайте, государыня (фр.
).
542 рандаш, поля страницы покрываются пометками. Полночь. Настроение у меня приподнятое. Диктовка закончилась. Я вновь свободный человек.
Меня так распирает от радости, что я думаю, а не прокатиться ли сперва, прежде чем сесть за машинку. Велик стоит тут же, в комнате. Пуд грязи. Я
имею в виду, на велико пуд грязи. Беру тряпку и начинаю его протирать. Протираю каждую спицу, смазываю как следует, полирую крылья. Он блестит,
как новенький. Поеду-ка в Булонский лес...
Мою руки и вдруг чувствую спазмы в желудке, Я голоден, вот в чем дело. Что ж, теперь, когда мне никто не диктует, я волен поступать, как
хочу. Я откупориваю бутылку, отрезаю здоровенный ломоть хлеба, впиваюсь в колбасу. Колбаса сильно начесночена. Прекрасно. В Булонском лесу можно
кататься и когда от тебя разит чесноком. Еще немного вина. Еще кусок хлеба. На сей раз у меня нет сомнений в том, что ем я, а не кто другой.
Прежний корм оказался не в коня. Ну и аромат же от смеси вина и чеснока! Я тихонько рыгаю.
Присаживаюсь выкурить сигарету. У локтя лежит брошюра примерно в три квадратных дюйма форматом. Она называется "Искусство и безумие".
Катание отменяется. Но писать, так или иначе, уже поздно. Меня осеняет: чего мне действительно хочется, так это нарисовать картину. В 1927 или
1928 я готовился стать художником. Время от времени, когда на меня находит, пишу акварели. Происходит это так: возникает желание порисовать
акварелью, ты и рисуешь. В психушках пациенты рисуют, что взбредет в их больные головы. Они разрисовывают стулья, стены, столы, кровати...
производительность удивительная. Если б мы закатали рукава и взялись за дело с таким же энтузиазмом, как эти идиоты, мы бы горы свернули за
свою жизнь!
Пример у меня перед глазами, пример замечательный, и принадлежит он пациенту Шарантона. Я вижу юношу и девушку, стоящих на коленях друг
перед другом и держащих в руках огромный замок. Вместо пениса и вагины художник наделил их ключами, большущими ключами, вошедшими один в другой.
В замке тоже торчит большой ключ. У них счастливый и немного отрешенный вид... На странице 85 помещен пейзаж. Ни дать ни взять Хилэр Хайлер. Но
по-настоящему - лучше любой картины Хайлера. Единственная странность этого пейзажа - три деформированные фигурки на переднем плане. Впрочем, и
деформированные-то не слишком - просто их туловища кажутся непропорционально массивными для тонких ножек. В остальном картина настолько хороша,
что надо быть настоящим занудой, чтобы придираться к такой мелочи. Кроме 543 того, разве мир настолько совершенен, что в нем не найдется трех
человек со слишком массивным туловищем при тонких ногах? Я считаю, что душевнобольные имеют такое же право на собственное видение, что и мы.
Мне не терпится взяться за кисть. Однако теперь мне в голову не приходит ни одной идеи, я не знаю, что рисовать. Диктовка кончилась. Я почти
решаюсь скопировать одну из иллюстраций. Но тут мне становится стыдно за себя: копировать работу сумасшедшего - это худший из плагиатов.
Что ж, приступим! Главное - начать! Начну с коня! Я смутно припоминаю коней с этрусских ваз, виденных мною в Лувре. (Примечание: во все
великие эпохи искусства лошадь стояла очень близко человеку!) Начинаю рисовать. Начинаю с самого легкого - конской задницы. С небольшого
отверстия для хвоста, который можно приделать потом. Едва я принимаюсь за туловище, как сразу замечаю, что оно получается чересчур вытянутым. Не
забывай, ты рисуешь коня - не ливерную колбасу! У меня смутное ощущение, что некоторые из тех ионийских коней, что я видел на черных вазах,
имели удлиненное туловище; и ноги у них шли откуда-то из середины, очерченные глубокой тонкой линией, на что можно обращать или не обращать
внимание, в зависимости от того, как вы чувствуете анатомию.