Звезды, ясные, искрящиеся, усыпали все небо, а на перилах лежал чистый белый
снег, свежевыпавший снег, белый покров, что укутывает грязную грешную землю. Воздух прозрачный и морозный, чистый, как глоток нашатыря, и
снежная шкура, ласковая, как замша. Голубые звезды, россыпи звезд, сыплющихся из-под копыт антилоп. Такая дивная, погруженная в глубокое
молчание ночь, словно под снегом теплились золотые сердца, словно это горячая немецкая кровь текла в трущобы, чтобы насытить голодных младенцев,
чтобы смыть с мира преступность и уродство.
Бездонная ночь, и река, скованная льдом, звезды танцующие, кружащиеся, вращающиеся, как вертушка на крыше. По заметенной снегом улице брели
мы вразброд, все семейство. Шагали по чистой белой земной коре, оставляя борозды в снегу, следы ног. Старая немецкая семья, метущая снег
рождественской елкой. Все семейство в сборе: дядья, племянники, братья, сестры, отцы, деды. Все семейство: сытые и пьяные и не думающие ни друг
о друге, ни о солнце, которое встанет утром, ни о поручениях, которые нужно выполнить, ни о приговоре врача, ни о мучительных, тягостных
обязанностях, от которых день становится отвратительным, а эта ночь святою, эта святая ночь голубых звезд и глубоких сугробов, цветущей арники и
аммиака, асфоделий и негашеной извести.
Никто не подозревал, что в это мгновение тетушка Милия окончательно сходит с ума, что, когда мы дойдем до угла, она взовьется, как северный
олень, и откусит кусочек луны. На углу она прыгнула вперед, как северный олень, и возопила.
"Луна, луна!" - возопила она, и тут ее душа вырвалась на свободу, выпрыгнула прочь из тела. Со скоростью восемьдесят шесть миллионов миль в
минуту она летела. Дальше, дальше к луне, и никто даже не успел подумать остановить ее. Вот так это случилось. Мигнула звезда - и свершилось.
575 А теперь я хочу, чтобы вы знали, что те поганць! сказали мне...
Они сказали: "Генри, завтра свезешь ее в психбольницу. И не проболтайся там, что мы в состоянии платить за нее".
Замечательно! Забавники и шутники! Наутро мы с ней сели в трамвай и поехали за город. На тот случай, если бы Мил спросила, куда мы
направляемся, мне было велено сказать: "В гости к тете Монике". Но Мил ни о чем не спрашивала. Она спокойно сидела рядом со мной и время от
времени показывала пальцем на коров.
Она видела голубых коров и зеленых. Она знала их клички. Она спрашивала, что происходит с луной в дневное время. И нет ли у меня с собой
кусочка ливерной колбасы?
Пока мы ехали, я плакал - не мог сдержаться. Когда люди слишком хороши для этого мира, их должно держать под замком. Это правда, что Мил
была ленива. Она такая от рождения. И что Мил плохая хозяйка, тоже правда. И что Мил не умела, когда ей подыскали мужа, удержать его. Когда Пол
сбежал с женщиной, из Гамбурга, Мил сидела в уголке и плакала. Все хотели, чтобы она что-нибудь предприняла - всадила в него пулю, устроила
скандал, подала в суд на алименты. Мил тихонько сидела, где-нибудь приткнувшись. Мил плакала. ' Мил пала духом. Она была как пара драных носков,
которые отшвыривают ногой куда придется. Всегда подворачивалась под руку в самый неподходящий момент.
А потом Пол взял однажды веревку и повесился. Мил, должно быть, поняла, что произошло, потому что стала совсем невменяемой. То ее застали
поедающей собственные испражения. То сидящей на плите.
А теперь она очень спокойна и зовет коров по кличкам. Луна действует на нее завораживающе.
Луна действует на нее завораживающе. Она не боится, потому что я с ней, а мне она
всегда доверяла.
Меня она любила больше всех. Даже когда ее слабоумие стало заметно, она была добра ко мне. Другие были умнее, но сердце у них было злое.
Когда брат Адольф бывало брал ее покатать в коляске, другие говорили: "Мил положила на него глаз!" Но мне думается, что Мил просто болтала с
ним так же невинно, как со мной теперь. Мне кажется, что Мил, выполняя супружеские обязанности, должна была предаваться невинным мечтам о
подарках, которые подарит всем. Я не думаю, что Мил имела хоть какое-нибудь понятие о грехе, или о вине, или о раскаянии. Я думаю, что Мил
родилась слабоумным ангелом. Что Мил была святой.
Иногда, когда ей отказывали от места, меня посылали 576 забрать ее. Мил никогда не знала дороги домой. И я помню как счастлива она бывала,
завидев меня. Она простодушно говорила, что хотела бы остаться с нами.
Почему нельзя было сделать этого? Я снова и снова спрашивал себя об этом. Почему ей не могли отвести место у огня, где она сидела бы и
мечтала, если ей этого хотелось? Почему каждый должен работать - даже святые и ангелы? Почему слабоумные обязаны подавать хороший пример?
Теперь я уже думал, что в конце концов для Мил, возможно, будет лучше там, куда я ее везу. Не нужно больше будет работать. Но все-таки я
предпочитал, чтобы ей устроили уголок где-нибудь дома.
Мы шагаем по дорожке, усыпанной гравием, к большим воротам, и Мил начинает проявлять беспокойство. Даже щенок понимает, когда его несут к
пруду, чтобы утопить. Теперь Мил дрожит. У ворот нас поджидают. Пасть ворот раскрывается. Мил стоит по ту сторону, я - по эту. Ее уговаривают
идти с ними. Сейчас уговаривают. Они такие ласковые. Но Мил охвачена ужасом. Она поворачивается и бежит назад. Я еще стою у ворот. Она
протягивает руки сквозь прутья и судорожно обнимает меня за шею. Я нежно целую ее в лоб. Ласково расцепляю ее руки. Те снова подходят, чтобы
забрать ее. Я должен уйти. Бежать. Однако еще целую минуту стою и смотрю на нее. Ее глаза кажутся огромными. Два огромных круглых глаза -
сплошные зрачки, черные, как ночь, смотрят на меня не отрываясь, и в них немой вопрос. Никакой маньяк не может так смотреть. Никакой идиот.
Только ангел или святой.
Мил, как я говорил, не была хорошей хозяйкой, но она умела готовить фрикадельки.
Вот рецепт, раз уж я заговорил об этом: густая масса, в которую входят мокрый перегной мякиша (замоченного в замечательной конской моче)
плюс конское мясо (только щетки над копытами), все это тщательно перемешивается с небольшим количеством колбасного фарша. Потом из этой массы
катаются шарики. Салун, который она держала вместе с Полом, пока не появилась женщина из Гамбурга, располагался у самого поворота на Вторую
авеню Эл, неподалеку от китайской пагоды, используемой Армией спасения.
Я убежал от ворот и, остановившись у высокой стены, уткнулся в нее, закрыв лицо ладонями, и заплакал так, как не плакал с тех пор, когда был
ребенком. Тем временем Мил посадили в ванну, потом облачили в больничную одежду, волосы на макушке разделили пробором, зачесали вниз и закрутили
тугим узлом на затылке. В таком виде никто не выделяется. Все кажутся одинаково чокнутыми - 577 наполовину, на три четверти или только самую
малость. Когда просишь: "Можно мне ручку и чернила, написать письмо?", - тебе отвечают: "Можно", - и вручают швабру, драить полы. Когда по
рассеянности писаешь на пол, то обязан подтереть за собой.