Они испускают странные
сосущие звуки, зазывно клокочут, отчего мои волосы встают дыбом. Роятся колонией вшей, вшей с длинными прожорливыми усиками, всасывающими пот,
выступивший на моей коже. И все это: шлюхи, музыка, хищные толпы, стены, свет на стенах, крадущиеся черви ассенизационных шлангов - сливается в
призрачную туманность, сгущающуюся в холодный, возвращающий к реальности пот.
Каждый вечер, направляясь в кафе "Ла Фурше", претерпеваю подобное поругание.
Каждый вечер меня скальпируют, изничтожают томагавками. И не будь этого, я чувствовал бы себя разочарованным и неудовлетворенным. А так -
прихожу домой, стряхиваю с одежды вшей, смываю кровь с тела. Укладываюсь в постель и храплю на весь дом. Вобщем это как раз то что нужно!
Помогает не одряхлеть телом и не очерстветь душой.
Дом, где я живу, сносят. Растерзанные комнаты бесстыдно таращатся в уличное пространство. Мой дом - тело человека с содранной кожей. Обои
висят клочьями, кроватные рамы оплакивают бегство матрацев, от стен от- 626 винчены умывальники. Каждую ночь, прежде чем войти к себе, я
задерживаюсь и долго смотрю на это варварство в действии. Оно странно притягивает меня. В конце концов, стоит ли изумляться ужасному? Каждый
человек - музей, вместилище ужасов всего своего племени. Каждый достраивает свое крыло к общему музею ужасов. И вот, возвращаясь по ночам в свое
жилье - жилье, которое с каждым днем убывает, - я пытаюсь постичь, какой сокровенный смысл в этом заложен. И чем больше предстают на всеобщее
обозрение его интимные места, тем сильнее я влюбляюсь в свой дом. Мне дорог даже старый ночной горшок, который одиноко стоит под кроватью и
которым никто не пользуется.
В Америке мне доводилось жить во многих домах, однако внутреннее убранство ни одного из них не запало мне в память. Мне ничего не
оставалось, как принимать выпадавшее на мою долю как должное и довольствоваться этим. Однажды я взял напрокат открытую коляску и двинулся в ней
по Пятой авеню. Стоял осенний полдень, и я катил по улицам моего родного города. По обеим их сторонам мелькали мужчины и женщины, эти занятные
полулюди-полуманекены. Роботы со сверкающими зубами и остекленевшими глазами. Хорошо одетые женщины, каждая во всеоружии дежурной улыбки. Время
от времени скалились в улыбках и мужчины, будто прямо в гробах устремлялись на радостную встречу с Небесным Избавителем. И те, и другие шагали
по жизни с остекленевшим, неестественным блеском в глазах, красуясь безупречным фасадом и отводя своему природному естеству место в сточной
канаве.
При мне оказался револьвер, и, выехав на Сорок вторую улицу, я открыл беспорядочный огонь. Никто не обратил на это ни малейшего внимания. Я
косил прохожих направо и налево, но толпа не уменьшалась. Живые все с той же рекламной белозубой улыбкой невозмутимо перешагивали через мертвых
и шли дальше. Эта жестокая белозубая улыбка застряла в моей памяти. Она снится мне, эта безупречная улыбка Джорджа Ч. Тайлау, плывущая над
банановыми рядами в Стипль-чейзе, когда, в кошмарах, я вижу себя тянущим руку за подаянием.
Сталкиваясь нос к носу с нищетой, Америка предпочитает улыбку. Ведь улыбнуться - проще простого. Отчего же не улыбнуться, проезжая по
проспекту в открытой коляске? Улыбайтесь, улыбайтесь. Улыбайтесь, даже заслышав трещотку смерти: так будет легче для тех, кого вы оставляете.
Улыбайтесь, черт вас побери! Улыбайтесь улыбкой, навечно приклеившейся к лицу!
Четверг. Я стою в туннеле городского метро, вглядываясь в простые лица европейских женщин.
Я стою в туннеле городского метро, вглядываясь в простые лица европейских женщин. Есть в этих 627 женщинах некая усталая красота,
словно на них наложили печать все катастрофы, все испытания, выпавшие на долю старушки Европы. В их лицах запечатлена история их народа; их кожа
- свиток, на который занесена летопись долгой борьбы европейской цивилизации за существование. Переселение народов, ненависть и преследования,
войны - все это не может не наложить свой отпечаток. Европейские женщины не улыбаются; лица их собраны, сосредоточены, и написанное на них яснее
ясного свидетельствует о их расе, национальном характере, истории. На их лицах мне открывается искореженная, многоцветная карта Европы, карта,
испещренная линиями железнодорожных, водных и воздушных путей, водоразделами государственных границ, давним, неистребимым соперничеством и
предрассудками. Самая хаотичность этих неровных линий, огромные пробелы обозначающие озера и моря, непостижимое мифическое наследие полуостровов
- вся эта сумбурность рельефа, спутанность линий становится наглядным воплощением нестихающего единоборства между человеком и реальностью -
единоборства, зеркалом которого является и эта книга.
Разглядывая Европу на карте, проникаешься странным удовлетворением от того, сколь в действительности необъятен этот континент, на первый
взгляд кажущийся небольшим. По сути это даже не континент, а гигантская часть тверди земной, в которую властно вторглись океанские воды. В
некоторых слабых точках суша отступила. Нет необходимости быть геологом, чтобы представить себе, каким невероятным поношениям должна была
подвергнуться Европа, Европа, с ее голубой сеткой рек, озер, внутренних морей. Можно на глаз оценить и эпические масштабы ее противостояния морю
в тот или иной период, и, подчас, всю трагичность этих тщетных попыток. Глядя на карту, кожей чувствуешь, какие роковые климатические
метаморфозы сопутствовали этому глобальному смещению пластов. А стоит посмотреть на эту карту опытным взглядом картографа - и не составит труда
вообразить, какой вид примет она пятьдесят или сто тысяч лет спустя.
Итак, взирая на соотношение моря и суши - естественных зон обитания людей, видишь и гротескные, уродливые образования, и те, что повествуют
о героизме принесенных на алтарь борьбы усилий. В длинных извивах рек прозреваешь утрату веры и мужества, отпадение от благодати, медленное,
мучительное истощение души.
Видишь, что одни государственные границы уверенно прочерчиваются по естественным рубежам, другие - набросаны легким, колеблющимся пунктиром,
зыбким и переменчивым, как ветер. Инстинктивно провидишь, где грядут неиз- 628 бежные климатические изменения, какие плодородные земли со
временем истощатся, станут бесплодными пустошами. А теперешние пустыри, напротив, обратятся в цветущие оазисы. Я убежден: в некоторых уголках
континента сбудутся предсказания древних пророков. Будут нащупаны незримые нити общности меж нашими праотцами, носителями не познанного еще
прошлого, и нашими современниками, носителями не сбывшегося еще настоящего. Титанические сломы былых времен эхом отзовутся в еще более
грандиозных исторических сломах, пора которых - грядущее. В летописи нашей планеты в конечном счете значимы лишь эти глобальные сдвиги,
пертурбации, смещения геологических пластов; они-то по справедливости и должны стать предметом нашего восторга и преклонения. Представители рода
человеческого, мы носим в себе эмбрионы всего, что входит в состав земли, воплощая ее материю и ее метафизику; где бы мы ни были, нам ни за что
не отрешиться ни от нашей постоянно меняющейся географии, ни от нашего постоянно меняющегося климата.