В меня вселился маньяк: он разит своим смертоносным оружием вправо и влево и успокоится лишь
с финальным громовым взрывом всех инструментов. С чистым изничтожением - в отличие от любого иного и, следовательно, незавершенного. С таким,
после которого уже некому будет подтирать кровь с пола. Сверкающим, как колесо света, стремительно скатывающееся к обрыву, а затем, через край,
в черную бездну. Я, Бетховен, - творец этого колеса! Я, Бетховен, низвергаю его в небытие!
А теперь, леди и джентльмены, вы прибываете в Мексику. С этого момента все будет красивым и изысканным, картинно-изысканным, картинно-
красивым. Шаг за ша- 524 гом - все более картинно-красивым и изысканно-картинным. Ни сушащегося на веревках белья, ни подтяжек, ни теплых
подштанников. Бесконечное лето, и все - в строгом согласии с образцом. Лошадь - так уж лошадь, а не что-то другое.
Паралич - так уж подлинный, а не пляска святого Витта. Ни шлюх по утрам, ни гардений в петлице. Ни пота, ни испарины, ни мертвых кошек на
тротуарах. А если губы, так уж объятые вечным трепетом. Ибо в Мексике, леди и джентльмены, всегда знойный полдень, фуксии всегда в цвету, а что
мертво, то мертво, а не прикидывается таковым. Ложишься в цементный гроб, выключаешься, как газовая горелка, и точка. Если ты преуспеваешь,
Мексика - это рай. Если не преуспеваешь, это нищета, нет, хуже чем. нищета. Но никаких полунот, никаких мелодических выкрутасов, никаких
каденций. Или - или. Или райская амброзия, или грубая обработка почвы. Но никакого чистилища и никаких болеутоляющих. Или Четвертая эклога*, или
Тринадцатый аррондисман!** В СУББОТУ, ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ Это лучше, нежели читать Вергилия.
Суббота. Миновал полдень - единственный и неповторимый в нескончаемой череде календарных суббот, что, впрочем, не дает ни малейшего повода
сближать этот полдень с теми, что наступают по понедельникам или по четвергам. Я бодро кручу педали велосипеда в сторону моста Нейи; позади уже
остался крошечный робинзоновский островок с башенкой на дальнем конце; венчающая башенку миниатюрная статуя, кажется, вот-вот затрепещет в
воздухе чутким колокольным язычком; и на душе у меня - такое ненарушимое чувство уюта и покоя, что кажется попросту невероятным тот факт, что я
родился не здесь, а в Америке. Тихая водная гладь, рыбачьи лодчонки, железные столбы, стоящие на страже канала, лениво ползущие сонные баржи,
черные шаланды и торчащие яркими пятнами пиллерсы, ровная безмятежность небес, неторопливые извивы реки, плавная линия возвышающихся над долиной
невысоких холмов, непрерывная смена и в то же _____________ * Имеется в виду Четвертая эклога пастушеской поэмы Вергилия "Буколики", воплощающая
идиллическую картину "золотого века".
** Тринадцатый аррондисман (округ) - один из округов Парижа; здесь - символ социального, материального и духовного неблагополучия.
525 время - умиротворяющее постоянство ландшафта, неисчерпаемость жизни, неостановимо пульсирующей под полотнищем трехцветного флага, - вся
неписаная история Сены вольно входит в мои жилы и, без сомнения, войдет в жилы тех, кому доведется следом за мною в какой-нибудь субботний
полдень колесить по этим берегам.
Переехав мост в Булони, неожиданно сворачиваю с дороги на Медон и по склону холма спускаюсь к Севру. Проезжая пустынной улицей, замечаю
маленький ресторанчик под деревьями; сквозящее сквозь листву солнце высвечивает квадратики столов. Спешиваюсь.
Есть ли на свете что-либо более восхитительное, нежели читать Вергилия или учить наизусть Гете ("alles Ver-gangliche ist nur ein gleichnis"*
и так далее)?
Представьте, есть: это устроить себе пиршество за восемь франков на свежем воздухе в Исси-ле-Мулино.
Pourtant je suis a Sevres**. Нет нужды
подлавливать меня на неточностях. Последнее время я, кстати, подумываю о том, чтобы написать нечто вроде "Journal d'un Fou"***, предположительно
обнаруженного в Исси-ле-Мулино. А поскольку главный герой его по большей части списан с меня, то трапезничаю я, натурально, не в Севре, а в
Исси-ле-Мулино. Что, спрашивается, может прийти на язык этому герою, когда мимо проплывает официантка с огромной пивной бутылью? Не лови себя на
ошибках, когда пишешь. Объяснять ошибки - дело биографов. Думаю о моем друге Карле, который вот уже четыре дня не может справиться со словесным
портретом женщины, ставшей объектом его очередного шедевра. - Не дается! Не дается! - вздыхает он.. Ну хорошо, вступает в игру герой "Дневника",
позволь мне сделать это за тебя. Начни! - вот что главное.
Допустим, нос у нее не орлиный. Тогда какой: тонкий, нежно очерченный, как у серафимов? Разве в этом дело? Если портрет не задается с самого
начала, то потому, что ты описываешь не ту, кого имеешь в виду; больше думаешь о тех, кто будет на него смотреть, нежели о сидящей перед тобой
женщине. Вот еще один пример - Ван Норден. Тут уже два месяца как застрял на первой странице своего романа. Каждый раз, что я его встречаю, у
него наготове новый зачин. А потом - затор. Вчера он сказал мне: - Понимаешь, в чем моя проблема? Дело ведь не в том, чтобы просто начать:
первая строка задает тональность всей книге. Вот что я придумал позавчера: "Данте написал поэму о пр.......ей".
______________ * "Все быстротечное - символ, сравнение" (нем.) - финальная реплика второй части "Фауста" (пер. Пастернака).
** И, тем не менее, я в Севре (фр.).
*** "Дневника сумасшедшего" (фр.).
526 Обязательно с отточием: у меня нет ни малейшего желания, чтобы меня разорвали на части цензоры*.
Вдумайтесь: роман начинается с пр.......ей! С маленькой индивидуальной камеры пыток, до которой, разумеется, не должно быть никакого дела
цензорам! Любопытно, не то же ли терзало старину Уитмена, когда он начинал поэму словами: "Я, Уолт, тридцатишестилетний... Я прочен и крепок...
Все предметы вселенной, сливаясь воедино, стекаются отовсюду ко мне... Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена, буйный, дородный, чувственный,
пьющий, едящий, рождающий... Прочь затворы дверей! И самые двери прочь с косяков!.. Сейчас или позже - все равно для меня... Я таков, каков я
есть и не жалуюсь..."** У Уолта всегда суббота после полудня. Если ему трудно описать женщину, он признается в этом и обрывает описание на
третьей же строке. А придет очередная суббота, проглянет солнышко, - и он, чем черт не шутит, добавит в своем портрете недостающий зуб или
лодыжку. Всему свое время, спешить некуда. Я принимаю Время абсолютно". Не то что мой друг Карл: тот, наделенный живучестью клопа, всегда готов
наделать в штаны: как же, прошло четыре дня, а в руках у него - всего лишь контур будущего портрета. - Решительно не могу представить себе, что
могло бы послужить причиной моей смерти, - обожает приговаривать он, - ну разве что какой-нибудь непредвиденный несчастный случай. - А
пофилософствовав и потерев ручонками, запирается в своей комнате избывать собственное бессмертие. Ни дать ни взять клоп, закравшийся под обои.
Жаркое солнце стремится ко мне сквозь навес. А меня между тем пробирает озноб - пробирает от сознания, что срок моего пребывания на земле
иссякает так быстро.
Иссякает с каждой секундой.