Наверное, это было намеренное упрощение.
Я не держу на них зла – ни на Мариуса, ни на Лестата. Я не знаю, кто из них и что непра-вильно повял.
Мои чувства к отцу сильны и по сию ночь. Сидя в кафе, Дэвид, я поражаюсь мощи пись-менной речи – меня несказанно удивляет, что написанные на бумаге слова способны так живо вызвать в памяти любящее лицо отца.
Моему отцу суждено было встретить ужасный конец. Он не заслуживал того, что с ним произошло. Но некоторые представители нашего рода выжили и в более позднюю эпоху восста-новили доброе имя и славу семьи.
Мой отец был богат, принадлежал к числу миллионеров тех времен и делал обширные вложения капитала. Он был солдатом чаще, чем от него требовалось, сенатором и по складу сво-ему человеком вдумчивым и спокойным. После ужасов гражданской войны он стал горячим сторонником Августа Цезаря и пользовался милостью императора.
Конечно, он мечтал о возвращении Римской республики; все мы об этом мечтали. Но Ав-густ принес в Империю мир и единство.
В молодости я часто встречала Августа, причем всегда на многолюдных общественных со-браниях и без каких-либо последствий. Он походил на свои портреты: худощавый мужчина с длинным тонким носом, короткими волосами и заурядным липом; по натуре своей он отличался рациональностью и прагматичностью, чрезмерная жестокость ему свойственна не была, равно как и личное тщеславие.
Бедняге повезло, что он не мог предвидеть будущее, – ничто не предвещало ужасов и безу-мия, начавшихся с приходом к власти Тиберия, его наследника, и продолжавшихся многие годы в ходе правления других членов его семьи.
Только позднее я поняла, в чем заключалась уникальность длительного правления Августа и его достижений. Возможно, в сорока четырех годах мира во всех городах Империи?
увы, родиться в те годы означало родиться в эпоху созидания и процветания, когда Рим был caput mundi – столицей мира. И, вспоминая о прошлом, я осознаю, что за могущественное сочетание – обладать традициями и располагать огромными суммами денег, иметь старые цен-ности и новую власть.
Наша семья придерживалась достаточно скромного, строгого, даже несколько скучновато-го образа жизни. Но при этом нас окружала роскошь. С годами мой отец становился все более спокойным и консервативным Он любил общество внуков, родившихся еще в то время, когда он был полон энергии и вел активную жизнь.
Хотя он принимал участие в основном в северных кампаниях, он некоторое время кварти-ровал и в Сирии. Он учился в Афинах. В награду за долгую и безупречную службу ему позволи-ли рано выйти в отставку – именно в те годы я и выросла – и устраниться от общественной жиз-ни, бурлящей вокруг дворца императора, хотя тогда я этого не осознавала.
Пятеро моих братьев появились на свет раньше меня. Поэтому при моем рождении не было «ритуального римского траура», какой, по рассказам, объявлялся в римских семьях, где на свет появлялись девочки. Ничего подобного.
Пять раз мой отец, согласно своей прерогативе, выходил в атрий – главный закрытый двор, иди перистиль, нашего дома с колоннами, лестницами, величественными мраморными статуями; пять раз он выходил к собравшейся семье, держа на руках новорожденного сына, и после тщательного осмотра объявлял его безупречным и достойным быть взращенным в качестве его отпрыска. С этого момента он властвовал над жизнью и смертью своих сыновей.
Если бы моему отцу по какой-то причине не нужны были эти мальчики, он «выставил» бы их умирать от голода. Закон запрещал воровать таких детей и делать из них рабов.
Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что он немедленно избавится от ме-ня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не «выставлял» и не отвергал детей моей матери.
Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал от радости: «Хвала богам! Ми-лая малютка!»
0б этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев, которые всякий раз, когда я работала на публику – совершала какой-нибудь непристойный, отчаянный, дикий поступок, – насмешливо произносили: «Хвала богам, милая малютка!» Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогало обуздывать мой нрав.
Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она поте-ряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец напи-сал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.
Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дож-давшись ее возвращения, то я этого не помню.
Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямо-угольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными.
Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими ме-чами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благо-даря которым сумела прочесть «Энеиду» Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.
Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна при-знаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посе-тителей кафе.
Ну, продолжим.
Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истериче-ский хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора.
Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась ту-да, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добав-ляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах.
Дело в том, что, как ты знаешь, римляне как никто были подвержены непомерному обжор-ству, и банкеты неминуемо завершались позором. Гости выходили в вомиторий, чтобы изба-виться от первых пяти блюд трапезы и таким образом получить возможность проглотить все ос-тальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следо-вало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе.
Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся.
«Когда придет время, он уйдет в отставку, – говаривал мой отец. – Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?»
Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать.
Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил ста-рые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики.