Барин и барыня слышали, что в селе идет коровий мор: мрут и коровы, и овцы, и прочая живность. Говорят, даже собаки сбесились, и их, кто поумней, запер с глаз подальше.
День был пасмурный, сумеречный. Шла вторая неделя октября, и дождик, то усиливаясь, то сходя на нет, превратил эти недели в сплошные тягостные сумерки.
Староста накануне приходил, докладывал, глядя в сторону:
– Вы, Егорий Тимофеич, не бойтеся, вам ничего не сделают. А только завтра чтоб света в доме не зажигали. Ни в свечах, ни в печи.
– Вот как? – насмешливо спросил Григорий Тимофеич и позвал жену:
– Аглаша! Иди-ка послушай. Нам крестьяне завтра велят в темноте и холоде сидеть.
Староста смял шапку, тяжело и длинно вздохнул.
– Не серчайте, Егорий Тимофеич – а только обычай такой. Коровью смерть гнать народ собрался. А это дело строгое.
– А попа? – спросила Аглаша, появляясь в дверях в фиолетовом платье, очень шедшем к ее розовому личику. – Попа звали?
Староста исподлобья взглянул на нее.
– Поп тут не при чем. Поп уже с крестным ходом ходил, кадил и молитвы пел, – толку мало. Да он наши обычаи знает, – сам из крестьян.
– И что же это за обычаи? – почти игриво спросила Аглаша.
Староста промолчал, ожесточенно мял шапку и глядел в угол.
Григорий Тимофеич обернулся к Аглаше:
– Пошли Малашку к попу, сделай милость. Может, хоть он нам что объяснит.
– Не объяснит! – вдруг резко и строго сказал староста. Смутился и сбавил голос:
– А не объяснит, потому как сам от греха уехамши. В Вёдрово, к теще. Будто бы теще его нездоровится. Он сегодня поутру и уехал.
Григорий Тимофеич молча, все более и более удивляясь и сердясь, смотрел на старосту.
– Демьян Макарыч! – наконец сказал строго. – Вы сюда пришли шутки шутить?
– Нет-с, и в мыслях не было! – староста, наконец, поднял глаза. Глаза были чистыми, искренними.
– Так что ж такое завтра будет, что нам нельзя свету зажечь?
– А живой огонь будет, – сказал вдруг староста. Покряхтел, поняв, что сказал лишнее, но все же не отступился: – Живой огонь будут добывать. Чтоб, значит, этим огнем коровью смерть и убить.
Григорий Тимофеевич побарабанил пальцами по столу.
– Послушай, Демьян, – сказал почти ласково. – Ты ведь знаешь, что волки у нас завелись?
– Ну, – не очень уверенно подтвердил староста.
– Знаешь, что одного волка недавно мой Петька подстрелил?
– Ну, знаю.
– А видел его?
– Видать не видал, но люди говорят – матерущщий.
– Во-от, – наставительским тоном проговорил барин. – Матерущий. Да такой, я тебе скажу, – сам бы не увидел – не поверил. Полторы сажени от кончика хвоста до носа!
– Ну? – удивился староста.
– Я сам с Петькой измерял. Не волк, а чудовище какое-то.
Он помолчал. Молчал и староста, угрюмо пялясь в пол.
– Так ты что, забыл, когда ваша «коровья смерть» началась?
– Не забыл, – не очень уверенно ответил староста.
– Да вот как дожди зарядили, – так и началась! Помнишь, в Ведрово двух коров задрали?
– Помню.
– Вот то-то и оно! – сказал Григорий Тимофеевич. – Волки это, Демьян. Бешеная стая, которая к нам невесть откуда забрела. Они и начали скот драть.
– Дак… – промямлил староста.
– Дак! – подхватил, почти передразнивая, барин. – Волки это, говорю, а не какой-нибудь леший!
– Знамо, что не леший, – угрюмо ответил староста. Потом вскинул лохматую голову: – Которые задраны – тех мы тоже считаем. Это все – коровья смерть.
– Так вам бы, мужичкам, собраться с облавой, с ружьишками, да и отстрелять этих зверей!
– Нешто нечисть пуля возьмет? – возразил староста, а Григорий Тимофеевич в сердцах хлопнул себя по коленям, вскочил.
– А у Петьки пуля что – заговоренной была, что ли?
Староста помолчал. Потом нехотя ответил:
– Может, и заговоренная.
Барин окончательно потерял терпение. Закричал, так, что Аглаша даже испуганно отскочила к дверям:
– Петька! Эй, кто-нибудь! Позовите сюда Петьку!
Вбежала запыхавшаяся горничная Катерина, сбивчиво доложила:
– Григорий Тимофеевич, Петр Ефимыча нет-с!
– Как – «нет-с»? Куда ж он делся?
– А уехали. Часа два назад велели дрожки заложить, сели и уехали.
– Куда? – повысил голос Григорий Тимофеевич.
– В Ведрово-с… – испуганно сказала Катерина.
– Тьфу ты! – Григорий Тимофеевич едва удержал себя от крепкого словца. – И этот – в Ведрово. Да что у них там, тайная сходка, что ли?
– Не знаю-с! – совсем испугалась Катерина, даже побледнела вся. – А только Петр Ефимыч сказали, что там и заночуют-с.
Григорий Тимофеевич вскочил, не в силах больше усидеть на месте.
– Да зачем? – страшным голосом закричал он. – Зачем ему там ночевать??
Горничная молчала, заметно дрожа. Демьян Макарыч как бы нехотя вмешался в разговор:
– Баили, что он всё волков этих выслеживает. А их надысь в Ведрово будто видели.
Григорий Тимофеевич непонимающе поглядел на Демьяна. Наконец спросил:
– Кто это баил?
– Так… Дворовые болтали… – ответил Демьян и снова опустил глаза.
Григорий Тимофеевич помолчал, поглядел на жену, на горничную. И вдруг плюнул на пол.
– Прямо заговор какой-то! – сказала он почти спокойным голосом. – Или дурной сон. Поп уехал, Петька уехал, крестьяне велят печи не разжигать…
Он снова помолчал. Наконец осознал, что все стоят перед ним, как провинившиеся гимназисты, вздохнул через силу и снова сел.
– Садись, Демьян, – приказал строго.
Поиграл кистями халата.
– Пожалуй, пора вас сечь, мужики, – сказал он, и непонятно было – то ли вправду, то ли просто пугал. – И начать надо с тебя, Демьян, и вот с нее, – он кивнул на Катерину. – Так обоих рядышком на соломе положить, да и высечь, как следует. А становому отписать, что у меня тут заговор, бунтом пахнет.
Он снова помолчал. Катерина охнула, а Демьян побагровел.
– А, Демьян Макарыч? Как тебе такая перспектива?
Староста молчал, и только пуще наливалось кровью и без того темное, обветренное лицо.
Наконец, словно и невпопад, выговорил:
– У Прошки Никитина ребятенок помер.
Григорий Тимофеевич хмуро спросил:
– Что – тоже от «коровьей смерти»?
Староста взглянул на барина исподлобья, и в глазах уже светилась не мрачность, а настоящая ненависть.
– Ребятёнка ихний кобель укусил.
Григорий Тимофеевич перегнулся через стол:
– Ага! Вот видишь? А кобель от волков заразился. Болезнь это, бешенство! «Водобоязнь» по-научному.
– Другие детки тоже хворают, – словно и не слыша, продолжал Демьян. – Их кобели не кусали. А они хворают. И у Никитиных, и у Зайцевых, и у Выдриных.
Он замолчал и крепко стиснул кулаки – огромные, черные, как наковальни.
Григорий Тимофеевич посидел, глядя на эти кулаки, потом откинулся в кресле.
Подумал. Порывисто встал.
– Ладно, Демьян. Уговорил. Посидим завтра без огня. Но гляди у меня! Чтоб никакого озорства! Я сам приеду смотреть, как вы огонь добывать будете.
Демьян просветлел, поднялся и поклонился.
– Благодарствуйте, Григорий Тимофеевич. Мир не забудет добра-то. А поглядеть – пожалуйте. На Бежецком верхе, ближе к вечеру, и начнем.
Начинались ранние сумерки. Накрапывал серый дождь, из деревни не доносилось ни звука.
Григорий Тимофеевич велел закладывать лошадь. Аглаша попросилась было с ним, но он сразу сказал:
– Нет, сиди дома, следи, как бы чего… Девок своих собери, да на стороже будьте. Дворовые тоже разбежались, так что запри ворота. Я поеду верхом; да и дрожек нет – Петька их взял.
Аглаша порывисто обняла его.
– Ты уж, Гриша, поосторожней там… Я видела, какими глазами на тебя вчера Демьян смотрел.
– И какими же?
– Злыми очень.