Она пожимает плечами и начинает стаскивать с себя рабочую одежду. В комнате холодно, и я с отстраненным интересом смотрю, как она покрывается мурашками и соски у нее твердеют. Двигается она неуклюже, и на переодевание у нее уходит несколько минут. Наконец она напяливает кожаную куртку, потрескивающую при каждом движении.
– Как, ничего? Или еще что-нибудь? – спрашивает она демонстрируя мне наряд.
– Еще две детали. Они во внутреннем кармане куртки.
Шлюха лезет в карман и достает эти два предмета, недоуменно морщась.
– Зеркальные очки и пружинный нож?
– Надевай. Надевай очки скорее. – Возбуждение вскипает во мне волной, и слова выходят с хриплым придыханием.
Шлюха ничего не понимает, может быть, слегка боится, но не хочет упускать деньги, которые я ей обещал. Она надевает очки.
Она грязна и воняет старой спермой и влагалищными выделениями. Волосы слишком длинные и жирные. Движения угловатые и неуклюжие. Но есть сходство, пусть и за уши притянутое, и его достаточно. Она не та, кого я хочу, но сейчас сойдет.
Я приближаюсь к ней, и эрекция становится сильнее от образа, который маячит у меня за веками.
– Покажи нож. – Мне пока удается сдержать дрожь в голосе.
– Что?
– Нож! Покажи лезвие!
– А?
– Да делай же! – рявкаю я, хватая женщину за плечи. Не слишком сильно, но достаточно грубо, чтобы в ней снова проснулся страх.
Лезвие выскакивает из рукоятки, как пескарик из воды. Шлюха держит его осторожно, но не так чтобы совсем без привычки. Может быть, она в конце концов не так уж отлична от объекта моего желания.
– Что дальше?
– Пырни меня.
– Чего? Ты что, оборзел на фиг?
Страх уступает место возмущению. На такую мерзость она не подписывалась. Она думала, что я извращенец – что на меня надо будет нассать, или что я буду валяться в ее дерьме.
Но это уже слишком. Даже у шлюх с Аллен-стрит есть какие-то правила.
– Пырни!
Последнее терпение я потерял с этой блядью. Если она не дает мне то, чего я хочу, то я ее силой заставлю. Я ее хватаю за горло, и глаза у нее лезут на лоб. Она поняла, что я не шучу.
Она поднимает руку. Я успеваю увидеть блеск металла, когда нож вонзается мне в грудь. Холодная острота. Я не разжимаю пуки на ее горле. Она бьет еще раз. И еще раз. Кровь хлещет из раны, забрызгивая и ее, и меня. Я закрываю глаза и наслаждаюсь иллюзией, что это не она, что это моя возлюбленная снова и снова погружает мне в сердце нож. Страх, излучаемый ею, пока я медленно выдавливаю из нее жизнь, – одно из лучших моих переживаний последних лет. Со стоном экстаза я держу в ладони ее смертный крик.
Я открываю глаза, наполовину надеясь увидеть перед собой лицо моей возлюбленной, искаженное смертью. Но вижу только мертвую шлюху, и между крашеными губами высунулся черный распухший язык. Очки сползли и повисли на одном ухе. Глаза мертвой проститутки – красные от лопнувших сосудов – пялятся из орбит, как у чудовищного насекомого. С отвращением я отбрасываю от себя труп.
Потом до меня доходит, что нож все еще торчит у меня в груди. Я гляжу вниз, на рукоять, выступающую из ребер. Белая шелковая рубашка стала цвета портвейна. Усмехаясь себе под нос, я вытаскиваю лезвие.
Снова закрываю глаза и вижу, как моя любовь выслеживает свою дичь, двигаясь как пантера, и глаза ее горят в темноте. Она хочет меня. Эманация страсти окружает ее темным нимбом. Но ей желанны не мое прикосновение, не мой поцелуй, не мое семя. Нет, желает она лишь одного: моей смерти.
Глядя в ее зеркальные глаза, я познаю страх и радость.
Так прекрасна. Так смертоносна.
И я замираю в благоговении перед ней, моим прекрасным, моим смертоносным шедевром.
Не то же ли испытал Пигмалион, когда Галатея шагнула с пьедестала? Конечно, ему не приходилось беспокоиться, чтобы его создание не погналось за ним по всей мастерской с молотком и резцом, желая его убить. А она при последней нашей встрече была близка к этому, очень близка. За семьсот лет своего существования много мне пришлось перенести увечий, в том числе ампутации, но те раны, что нанесла она, останутся со мной навеки.
Она развалила мне лицо серебряным ножом. И это было наслаждением.
Я касаюсь шрама, который стягивает правую сторону лица в гримасу шута, и думаю о моей роковой красавице. Закрывая оставшийся глаз, я вижу ее перед собой, нагую только в мантии силы, что светится вокруг нее как гнилушка или блуждающий огонек, и шрам на сердце начинает вибрировать.
Боги Тьмы Внешней, помогите мне – я люблю ее.
И вот почему я должен уничтожать ее. Снова. И снова. И снова. Пока не буду уверен, что смогу заставить себя сделать это в действительности.
Из журналов сэра Моргана, Лорда Утренней Звезды.
2
Вильям Палмер вынырнул из сна, как ныряльщик из моря: ловя ртом воздух.
Он лежал навзничь, уставясь в растресканную штукатурку потолка, не видя ее, и последние капельки сна уплывали тем временем из уголков глаз.
Сон. Слава Богу, всего лишь сон.
Снова ему приснился этот дом. Приснилась «Западня Призраков».
Здание построил в начале века одаренный, хоть и безумный архитектор, и построил так, чтобы спастись от мстительных призраков своей убитой семьи. Это было сумасшедшее нагромождение комнат без окон, глухих лестниц, потайных ходов и прочих горячечных фантазий, слепленное на принципах неевклидовой геометрии, чтобы сбить с толку и дезориентировать и мертвых, и живых. Для того, кто, подобно Палмеру, обладал псионическими способностями выше обычных человеческих, этот дом был ментальным аналогом смоляных ям Ла-Бреа.
Почти три года назад Палмер заблудился в «Западне Призраков», отданный на милость мертвых, что скитались по ее залам. Попал он туда в поисках своей напарницы и возлюбленной, Сони Блу – женщины, которая научила его, как овладеть своими парапсихическими способностями, а потом втянула в свою войну с мастером вампиров Морганом.
Он уцелел в ту ночь в «Западне Призраков», но только чудом. На его глазах дом ужасов рухнул в пламени, навсегда отпустив своих пораженных вечным проклятием обитателей. «Западня Призраков» перестала существовать в реальном мире, но осталась в мозгу Палмера, став театром его кошмаров.
Сейчас он пялился на потолочный вентилятор, медленно месивший лопастями тяжелый и влажный воздух. Наверняка духота и жара добавили что-то к приснившемуся кошмару. В комнате было действительно душно, но в этом году комары совершенно озверели, и невозможно было спать в гамаке на террасе.
Палмер сел, откинув промокшие от пота простыни. Сейчас ему снова не заснуть – а если заснуть, то не сразу. Он спустил ноги с кровати и со стоном встал, мельком поймав взглядом свое отражение в зеркале напротив. Рассеянно тронул рукой ритуальную татуировку через всю грудь. Это был узор майя, и нефритовые серьги, растягивающие мочки ушей, тоже принадлежали этой культуре. Такие серьги носили люди из Дома Повелителей Ягуаров.
Палмер не верил в послежизненную регрессионную терапию, каналирование, космических братьев и прочую чушь новой эры. Просто так случилось, что он оказался перевоплощением индейца майя доколумбовых времен. В прошлой жизни он был одним из шестипалых царей-волшебников Хан Балам, в своем уродстве видевших знак божественности. Еще он был частным детективом на покое, прощенным правонарушителем, телепатом и владельцем успешного экспортного предприятия.
Палмер двинулся в сторону холла и застыл, когда что-то размеров и формы большого тарантула вылетело из-за двери.