А что потом? Практическое занятие по рубке туш для начинающих? Они могли сделать это сразу же, а могли и отложить на потом. Это не важно.
Потом, в 3.38, — первый звонок. В 4.01 — второй звонок, первый звонок Рея из прачечной. Еще и еще звонки, пока в 8.01, после шестого звонка, братья Кхари не поехали передавать деньги. Сделав этот звонок, Рей или тот, другой, должны были занять удобную позицию, чтобы следить за автоматом на углу Флэтбуш-авеню и Фэррагет-стрит и набрать его номер, когда братья Кхари прибудут на место.
А была ли у них в этом нужда? Они велели Кинену быть там в восемь тридцать. Возможно, они звонили туда каждую минуту, начав незадолго до назначенного часа, — когда бы Кхари там ни появился, у него создалось бы впечатление, что они позвонили, как только они с братом подъехали.
Все это несущественно. Так или иначе, они позвонили, Кинен взял трубку, и братья поехали дальше, на Ветеранз-авеню, где их, возможно, уже поджидал один из похитителей, а может быть, и не один. Еще один звонок — вероятно, как-то приуроченный к появлению братьев Кхари, потому что на этот раз похитители должны были иметь возможность убедиться, что братья ушли, оставив деньги.
Как только они это сделали, как только скрылись из виду, как только стало ясно, что ни один из них не остался, чтобы следить за машиной, — Рей и его друг или друзья схватили деньги и скрылись.
Нет.
По меньшей мере один из них задержался и увидел, как Кхари заглянул в машину и не нашел там Франсины. Потом звонок по автомату, когда братьям велели ехать домой и сказали, что она будет там раньше их. А потом, пока они добирались до Колониал-роуд, похитители вернулись к себе. Поставили фургон и...
Нет. Нет, фургон оставался в гараже. Они еще не успели его перекрасить, и тело Франсины Кхари, вероятно, еще лежало в кузове. На Ветеранз-авеню они ездили на другой машине.
На «форде-темпо», который угнали для такого случая? Возможно. Или на какой-то третьей машине, спрятав угнанный «форд», чтобы воспользоваться им для одной-единственной цели — для перевозки останков.
Столько возможных вариантов...
Но так или иначе, теперь они погрузили изувеченное тело Франсины в «форд». Тело расчленили, каждый кусок завернули в пластик, заклеили лентой. Взломали багажник, набили его, словно холодильник, мясом и доехали на двух машинах до Колониал-роуд, до того места, где должны были оставить «форд». Поставили его, тот, кто сидел за рулем, пересел в другую машину к своему приятелю, и они поехали домой.
Где их ждали 400 000 долларов и чувство удовлетворения от того, что все прошло так гладко.
Осталось сделать только одно. Позвонить Кхари, чтобы послать его за угол к стоящему там «форду». Дело сделано, они торжествуют, надо еще только ткнуть его носом. Какое искушение воспользоваться собственным телефоном — тем, что стоит прямо тут, на столе! Кхари не вызвал полицию, не позвал никого на помощь, легко расстался с деньгами — как он может узнать, откуда ему звонили в этот последний раз?
Черт возьми...
Но нет, минутку. До сих пор все делалось правильно, сугубо профессионально, с чего бы на этот раз все портить? Какой в этом смысл?
С другой стороны, необязательно так уж педантично соблюдать правила. Они каждый раз звонили с другого телефона, стараясь, чтобы телефон, откуда они звонят, был, по меньшей мере, в полудюжине кварталов от всех остальных. На всякий случай — вдруг их попробуют выследить, вдруг у какого-нибудь из этих телефонов выставят засаду? Но засады не было. Теперь это уже ясно, ничего такого Кхари не сделал, так что теперь нет смысла чересчур осторожничать. Да, позвонить надо из автомата, это верно, но можно позвонить из ближайшего автомата, из того, который они наметили с самого начала, поэтому и звонили из него в первый раз.
А раз так, почему бы заодно и не постираться? Работа была кровавая, на одежде наверняка остались следы, так почему бы не сунуть ее в стиральную машину?
Нет, вряд ли. Ведь на кухонном столе их дожидались четыреста косых. Незачем стирать эту одежду. Проще ее выбросить и купить новую.
* * *
Я обошел все улицы вокруг прачечной, внутри прямоугольника от Четвертой до Шестой авеню и от Сорок Восьмой до Пятьдесят Второй улицы. Не знаю, искал ли я что-то определенное, хотя если бы увидел голубой фургон со сделанной вручную надписью на борту, то, вероятно, присмотрелся бы к нему повнимательнее. Главным образом я хотел освоиться на местности и посмотреть, не привлечет ли что-нибудь мое внимание.
В этих кварталах жили самые разные люди — и по уровню достатка, и по национальности. Одни дома стояли запущенные и полуразвалившиеся, другие были отремонтированы и перестроены новыми богатыми владельцами под особняки. Среди домиков массовой застройки одни были все еще, словно причудливым лоскутным ковром, обиты листовым алюминием и толем, с других обшивку содрали, а кирпичную кладку подновили. Попадались там и целые кварталы одноквартирных щитовых домишек с крохотными газонами впереди. На некоторых газонах стояли машины, у других домов были гаражи с ведущими к ним аллейками. На улицах кипела жизнь — множество мамаш с маленькими детьми, шумные кучки подростков, мужчины, занятые ремонтом машин или сидящие на крыльце и попивающие пиво из банок, доставая их из бумажных пакетов.
Обойдя все эти улицы, я так и не понял, удалось мне чего-то добиться или нет. Но я был почти уверен, что за это время хотя бы один раз прошел мимо дома, где это произошло.
* * *
А немного спустя я оказался перед домом, где когда-то было совершено еще одно убийство.
Дойдя до телефона-автомата, расположенного дальше всех к югу — на углу Пятой авеню и Шестидесятой улицы, — я взял правее и, пройдя по Четвертой авеню мимо «Д'Агостино», оказался в Бэй-Ридже. Когда я шел по Сенатор-стрит, мне пришло в голову, что отсюда только два квартала до того дома, где Томми Тиллари убил свою жену. «Интересно, смогу ли я найти его через столько лет?» — подумал я. Сначала никак не мог, потому что искал не в том квартале. Как только я это понял, я тут же его нашел.
Дом оказался немного меньше, чем мне помнилось, — все равно как классные комнаты в начальной школе, где когда-то учился, — но в остальном был все такой же. Стоя перед ним, я посмотрел наверх, на чердачное окно над вторым этажом. Тиллари прятал жену там, а потом привел ее вниз и убил, инсценировав ограбление.
Маргарет — вот как ее звали. Я вспомнил — Маргарет, а Томми называл ее Пег.
Он убил ее ради денег. Мне всегда казалось, что это недостаточная причина для убийства, но я, вероятно, слишком дешево ценю деньги и слишком дорого — человеческую жизнь. Впрочем, готов допустить, что это лучше, чем убивать ради удовольствия.
Расследуя это дело, я впервые встретился с Дрю Кэпленом. Он защищал Томми Тиллари, когда того судили по обвинению в первом убийстве. Позже, когда его отпустили на свободу и снова арестовали по обвинению в убийстве любовницы, Кэплен посоветовал ему нанять какого-нибудь другого адвоката.
Дом был в хорошем состоянии. «Интересно, кто сейчас его владелец, — подумал я, — и что ему известно о его истории». Если за эти годы дом несколько раз переходил из рук в руки, то вполне возможно, что нынешний хозяин ничего не знает. Впрочем, в этих местах люди обычно живут подолгу.
Я постоял несколько минут, размышляя о тех временах, когда я еще пил. О людях, которых тогда знал, о жизни, которую вел.
Как давно это было. Или не так уж давно — смотря как считать.
16
Кинен сказал:
— Вот уж не думал, что вы так поступите. Что до какого-то момента будете вести дело, а потом перевяжете его ленточкой и отдадите в руки полиции.
Я снова принялся объяснять ему, что такое решение напрашивалось само собой, что у меня не было другого выбора. Дело дошло до такой стадии, когда открылись новые направления расследования, которыми полиции заниматься куда сподручнее, чем мне. И я сумел сообщить им почти все, что удалось выяснить, не упоминая ни о своем клиенте, ни о его погибшей жене.
— Нет, это я все понимаю, — сказал он. — Я понимаю, почему вы так поступили. Почему бы не дать и им возможность тоже предоставить кое-что сделать? Ведь для этого они и существуют, верно? Просто я ожидал другого, вот и все. Я представлял себе, что мы их выследим, а закончится это все погоней на машинах, перестрелкой или какой-нибудь еще глупостью в том же духе. Не знаю, может, я слишком много времени сижу перед телевизором.
Вид у него был такой, словно он слишком много времени сидел еще и в самолетах, слишком мало бывал на воздухе и пил слишком много чересчур крепкого кофе на кухне. Он был небрит, нестриженые волосы взъерошены. За то время, что я его не видел, он похудел и осунулся, под глазами у него появились круги. Он сидел передо мной в светлых полотняных брюках, шелковой рубашке бронзового цвета и домашних туфлях на босу ногу — он всегда так одевался, и это производило впечатление неброской элегантности. Но сегодня вид у него был помятый и неухоженный.
— Ну, скажем полиция их поймает, — сказал он. — А что будет дальше?
— Все зависит от того, какие она соберет доказательства. В идеале должно найтись достаточно улик, чтобы доказать их причастность к одному или нескольким убийствам. А если улик не окажется, можно будет устроить так, чтобы один из преступников дал показания против остальных в обмен на смягчение обвинения против него.
— То есть откупился бы.
— Правильно.
— А зачем давать кому-то возможность откупиться? Ведь есть свидетельница.
— Она знает только о том преступлении, жертвой которого была сама, а оно не так серьезно, как убийство. Изнасилование, в том числе совершенное противоестественным способом, — это преступление категории "В", оно карается заключением на срок от шести до двадцати пяти лет. А если можно будет обвинить их в убийстве второй степени, им грозит пожизненное заключение.
— А за то, что они отрезали ей грудь?
— Все это подпадает под статью о нанесении тяжких телесных повреждений, а там наказание еще меньше, чем за изнасилование. По-моему, максимум — пятнадцать лет.
— Мне это как-то странно, — сказал он. — Я бы сказал, что это куда хуже убийства — то, что они с ней сделали.
Человек может убить другого человека, ну, скажем, потому, что вышел из себя или у него был какой-то повод. Но изувечить кого-то вот так, ради удовольствия, — кем же нужно для этого быть?
— Ненормальным. Или жестоким — можете выбирать.
— Вы же знаете, я просто с ума схожу, когда думаю о том, что они сделали с Франси. — Он вскочил на ноги и принялся расхаживать взад и вперед по комнате. Потом подошел к окну и, стоя спиной ко мне и глядя на улицу, продолжал: — Я стараюсь об этом не думать. Стараюсь убедить себя, что они убили ее сразу, что она сопротивлялась и они стукнули ее чем-то, чтобы утихомирить, и стукнули слишком сильно, так что она умерла. Раз, и готово. — Он повернулся ко мне. — Но черт возьми, какая теперь разница? Что бы они с ней ни делали, все уже позади. Ей уже не больно. То, что не превратилось в пепел, уже на небесах, если верить тому, что нам говорят. Или почиет в мире, или снова родилось на свет в виде птички или цветка, не знаю чего. А может, просто исчезло. Я не знаю, как оно бывает, что происходит после того, как умрешь. Никто не знает.
— Никто.
— Вы слышали эту чепуху про то, что испытывает человек, когда он при смерти, — как он идет по какому-то туннелю, и встречает Иисуса Христа или своего любимого дядюшку, и видит всю свою жизнь. Может, так оно и бывает. Не знаю. А может, так бывает, только когда человек при смерти. Может, когда в самом деле умираешь, все происходит иначе. Кто знает?
— Я не знаю.
— Нет, да и кому, к дьяволу, до этого дело? Будем думать о таких вещах, когда это случится с нами. Какой максимальный срок они могут получить за изнасилование? Вы сказали — двадцать пять лет?
— По кодексу — да.
— И еще противоестественным способом, вы сказали. Что это означает с юридической точки зрения — через задний проход?
— Или через рот.
Он нахмурился.
— Не будем об этом. Все, о чем мы говорим, я тут же перевожу на Франсину, я так больше не могу. От этого можно с ума сойти. Значит, человек получает двадцать пять лет за то, что трахнул женщину в задницу, и максимум пятнадцать — за то, что отрезал ей титьки? Что-то тут не так.
— Изменить закон нелегко.
— Нет, я просто пытаюсь свалить все на систему, и больше ничего. Но и двадцать пять лет — все равно мало. Даже пожизненного заключения и то мало. Это же звери проклятые, их убивать надо.
— Закон этого не допускает.
— Да, не допускает, — сказал он. — Ну, ладно. Все, что требуется от закона, — это разыскать их. А потом мало ли что может случиться. Если они попадут в тюрьму — что ж, не так уж сложно добраться до человека, который сидит в тюрьме. Там тоже хватает людей, которые рады подзаработать. Или, скажем, они выкрутятся в суде или еще до суда их отпустят под залог, и они окажутся на свободе, и тогда добраться до них будет совсем легко. — Он тряхнул головой. — Нет, вы только послушайте. Как будто я какой-то крестный отец — сижу и раздаю приказы, кого прикончить. Кто знает, что может случиться? Может, к тому времени я немного поостыну, мне покажется, что двадцать пять лет за решеткой — вполне достаточно. Кто знает?
— Если нам повезет, — сказал я, — мы, возможно, разыщем их раньше полиции.
— А как? Будем бродить по Сансет-парку и искать неизвестно кого?
— Кое-что может выяснить полиция. Кроме всего прочего, они посылают все материалы в ФБР, в тот отдел, где собирают данные о серийных убийцах. Может, наша свидетельница что-нибудь вспомнит, и тогда я раздобуду их портреты или хотя бы толковое описание.
— Значит, вы собираетесь продолжать.
— Безусловно.
Он подумал и кивнул.
— Скажите-ка мне еще раз, сколько я вам должен.
— Девице я дал тысячу. Адвокат с нее ничего не берет. Специалисты по компьютерам, которые залезли в архивы телефонной компании, получили полторы тысячи, номер, что мы снимали, стоил сто шестьдесят плюс пятьдесят долларов залога за телефон, который я не стал брать обратно. Всего около двух тысяч семисот.
— Ага.
— У меня были и другие траты, но их я считаю нужным оплатить из тех денег, что получил от вас сам. А это чрезвычайные расходы, и мне было некогда дожидаться, пока вы их одобрите. Если, по-вашему, я сделал что-то не так, готов это обсудить.
— Да что тут обсуждать?
— У меня такое чувство, будто вас что-то беспокоит.
Он тяжело вздохнул.
— У вас есть такое чувство, да? Когда мы вчера разговаривали с вами по телефону, вы, кажется, что-то говорили о том, что обращались к моему брату.
— Правильно. У него денег не оказалось, и я раздобыл их сам. А что?
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. А что? В чем проблема?
— Он не говорил, что может дать вам сколько-нибудь из моих денег? Ничего такого не говорил?
— Нет, больше того...
— Что больше того?
— Он сказал, что у вас дома наверняка есть деньги, но он не может их взять. Он сказал что-то ироническое в том смысле, что никто не сообщит наркоману шифр своего сейфа, даже если это его собственный брат.
— Он так и сказал, да?
— Не знаю, имел ли он в виду вас лично, — сказал я. — Но смысл был в том, что ни один нормальный человек не сообщит такую информацию наркоману, потому что ему нельзя доверять.
— Значит, он говорил вообще.
— Мне так показалось.
— Но, возможно, он имел в виду и меня, — сказал он. — И был бы прав. Я никогда не доверил бы ему столько денег. Он мой старший брат, и очень может быть, что я доверил бы ему свою жизнь, но наличные на шестизначную сумму? Нет.
Я ничего не сказал.
— Я вчера говорил с Питом, — продолжал он. — Он должен был прийти сюда, но так и не появился.
— Ах, вот оно что.
— И еще. В тот день, когда я улетал, он отвез меня в аэропорт. Я дал ему пять тысяч долларов. На непредвиденные расходы. Так что когда вы попросили у него две тысячи семьсот...