— Это бывает с людьми, которые привыкли, что рядом всегда кто-то есть. Пройдет.
— Ну а если даже нет, то что здесь такого? Если я и разговариваю сам с собой, меня ведь никто не слышит, верно? — Он отхлебнул воды из стакана. — Потом еще секс. Не знаю, что тут делать. Хочется, понимаете? Я же еще молодой, это вполне естественно.
— Минуту назад вы были слишком стары, чтобы начать новую жизнь в Африке.
— Нет, вы понимаете, о чем я говорю. Мне хочется, и я не только не знаю, что делать, но у меня такое чувство, словно это вообще что-то нехорошее. Словно я ей изменяю, когда хочу переспать с женщиной, не важно, сделаю я это или нет. И с кем я мог бы переспать, если бы захотел? Что, заговаривать с женщинами в барах? Пойти в массажное заведение и заплатить какой-нибудь косоглазой кореянке, чтобы она меня обслужила? Ходить на свидания, приглашать в кино, вести задушевные разговоры? Когда я пробую себе это представить, мне кажется, что лучше остаться дома и заняться онанизмом, только я и этого не могу, у меня все равно такое чувство, словно я ей изменяю. — Он смущенно замолчал и откинулся на спинку стула. — Простите, я не хотел вываливать на вас все это дерьмо. Вообще не собирался ничего такого говорить. Не знаю, почему это из меня полезло.
* * *
Вернувшись в отель, я позвонил своему историку искусства. В этот вечер у нее были занятия, и она еще не вернулась. Я записался на ее автоответчик и стал размышлять, позвонит она или нет.
Несколько дней назад между нами произошла ссора. После обеда мы смотрели по видику фильм, который она хотела посмотреть, а я нет. Может быть, я обиделся, не знаю. Так или иначе, что-то у нас разладилось. Когда фильм кончился, она сказала какую-то непристойность, а я посоветовал ей попробовать вести себя так, чтобы не сразу было видно, что она шлюха. При обычных обстоятельствах в этом замечании не было бы ничего обидного, но тут оно прозвучало всерьез, и она в ответ сказала что-то столь же язвительное. Я извинился, она тоже, и мы оба согласились, что ничего не случилось, только все равно что-то было не так, и, когда пришло время ложиться спать, мы улеглись в разных концах города. На следующий день мы ни слова об этом не сказали, и с тех пор этого не касались, но это висело в воздухе между нами всякий раз, когда мы разговаривали и даже когда не разговаривали.
Она позвонила мне около половины двенадцатого.
— Я только что вернулась, — сказала она. — Мы кое с кем зашли выпить после занятий. Как ты провел день?
— Нормально, — ответил я, и мы несколько минут поговорили о том о сем. Потом я спросил, не будет ли поздно, если я сейчас загляну.
— Это было бы здорово, — сказала она. — Я тоже была бы рада тебя видеть.
— Только уже поздно.
— По-моему, да, милый. Я еле жива — думаю только о том, как бы на скорую руку принять душ и завалиться спать. Это ничего?
— Конечно.
— Поговорим завтра?
— Ну да. Спи спокойно.
Я положил трубку и сказал в пустоту: «Я тебя люблю». Мои слова гулко отдались от стен комнаты. Мы здорово наловчились избегать этих слов, когда были вместе, и, услышав, как они прозвучали, я стал думать, правда это или нет.
Что-то мне не давало покоя, и я никак не мог понять что. Я принял душ, вылез, вытерся, и, когда стоял, глядя на свое отражение в зеркале над ванной, наконец понял, что же не дает мне покоя.
Ночные собрания бывают в двух местах, и начинаются они в двенадцать. Я выбрал то, что поближе, на Западной Сорок Шестой улице, и успел к самому началу. Налив себе чашку кофе, я сел и через несколько минут услышал знакомый голос:
— Меня зовут Питер, я алкоголик и наркоман. — «Вот хорошо», — подумал я. — И я один день как бросил.
«А вот это не так уж хорошо», — подумал я. Во вторник он два дня как бросил, а сегодня — один день. Я подумал о том, как трудно снова влезть в спасательную шлюпку, если никак не можешь за нее ухватиться. А потом перестал думать про Питера Кхари, потому что сидел тут ради себя, а не ради него.
Я сидел и внимательно слушал, хотя не смог бы пересказать то, что слышал, и, когда всем предложили высказываться, сразу поднял руку. Мне дали слово, и я сказал:
— Меня зовут Мэтт, я алкоголик. Я не пью уже года два и здорово изменился с тех пор, как впервые пришел сюда. Иногда я даже забываю, что дела у меня все еще не так уж хороши. Сейчас в моей личной жизни начались трудности, я только недавно это осознал. Прежде чем идти сюда, я чувствовал себя скверно, и мне пришлось пять минут стоять под душем, чтобы смыть это чувство. А потом я понял, что это арах, и испугался. Я даже не понимаю, чего боюсь. У меня такое ощущение, что если я дам себе волю, то стану бояться всего на свете. Я боюсь продолжать отношения и боюсь их порвать. Боюсь, что в один прекрасный день проснусь, посмотрю в зеркало и увижу там старика. Что когда-нибудь умру в одиночестве у себя в номере, и найдут меня только тогда, когда в коридоре запахнет. Я оделся и пришел сюда, потому что не хочу пить и хочу избавиться от страха. Несмотря на все эти годы, я так и не знаю, почему это помогает, когда придешь сюда и все выложишь, но это помогает. Спасибо.
Наверное, со стороны я выглядел окончательно свихнувшимся неврастеником, но рано или поздно привыкаешь не обращать внимания на то, как выглядишь со стороны, и я уже привык. Особенно легко оказалось выложить все, что есть на душе, здесь, потому что здесь никто меня не знал, кроме Питера Кхари, а если он не пил только один день, то, скорее всего, был еще не в состоянии понять связную речь, не говоря уж о том, чтобы припомнить хоть что-нибудь пять минут спустя.
А может быть, это прозвучало не так уж и плохо. В конце собрания мы все встали и помолились за спокойствие души, а потом какой-то человек, сидевший через ряд от меня, подошел и попросил мой телефон. Я дал ему визитную карточку.
— Я мало бываю дома, — сказал я, — но вы можете передать, что хотите.
Мы с минуту поболтали, а потом я отправился искать Питера Кхари, но его уже не было. Не знаю, ушел ли он, не дожидаясь конца, или улизнул сразу после него, но так или иначе его уже не было.
У меня появилось подозрение, что он не хочет встречаться со мной, и я мог его понять. Я помнил, как трудно мне приходилось на первых порах, когда я держался по нескольку дней, потом опять выпивал и начинал все сначала. А ему еще хуже, потому что он держался довольно долго, и теперь ему стыдно, что он все это потерял. В таком положении, вероятно, понадобится некоторое время, чтобы к нему вернулось хоть сколько-нибудь самоуважения.
Но пока что он не пил. Только один день, но в каком-то смысле один день — это все, что у нас есть.
* * *
В субботу днем я оторвался от спортивных передач, позвонил на телефонную станцию и сказал, что потерял карточку, где написано, как сделать, чтобы звонки переключали с моего номера на другой. Я ожидал, что телефонистка начнет рыться в бумагах, выяснит, что я не подавал заявления об этой услуге, и позвонит в полицию, после чего отель будет окружен патрульными машинами. «Положите трубку, Скаддер, и выходите с поднятыми руками».
Я не успел додумать эту мысль до конца, как телефонистка включила магнитофонную запись и компьютерный голос объяснил, что я должен делать. Я не успел все записать, и пришлось звонить снова, чтобы они повторили.
Прежде чем отправиться к Элейн, я выполнил все их указания и сделал так, чтобы все звонки, поступающие на мой телефон, автоматически переключались на ее номер. По крайней мере, теоретически. Я не очень-то во все это верил.
Она купила билеты на спектакль в Манхэттенском театральном клубе — там шла мрачная и унылая пьеса какого-то югославского драматурга. Я подозревал, что она многое потеряла в переводе, но и в том, что мы слышали со сцены, вполне хватало мрачных рассуждений. Пьеса заставляла заглянуть в самые темные уголки собственной души, не позаботившись зажечь там свет.
И все было бы ничего, но вдобавок они играли без антракта. Из-за этого мы вернулись в реальный мир без четверти десять, и как раз вовремя, больше мы бы не выдержали — мы и так уж чувствовали себя так, словно нас пропустили через мясорубку. Актеры вышли на вызовы, в зале зажегся свет, и мы поплелись к выходу, словно пара зомби.
— Сильная штука, — сказал я.
— Или сильная отрава. Ты уж извини, что-то в последнее время я постоянно попадаю пальцем в небо, правда? Сначала тот фильм, который тебе так не понравился, а теперь вот это.
— Я бы не сказал, что это мне не понравилось. Но у меня такое ощущение, словно я только что провел десять раундов и мне здорово досталось по физиономии.
— Как ты думаешь, что они этим хотели сказать?
— Думаю, что лучше всего это звучало бы по-хорватски. Что они хотели сказать? Не знаю. По-моему, что мир — поганое место.
— Ради этого не стоило идти в театр, — сказала она. — Достаточно почитать газету.
— Ну да, — сказал я. — Но, может быть, в Югославии все иначе.
Мы пообедали недалеко от театра, все еще в мрачном настроении, навеянном пьесой. Посреди обеда я сказал:
— Я хочу тебе кое-что сказать. Прости меня за тот вечер.
— Ничего, все прошло, милый.
— Не знаю. У меня в последнее время какое-то странное настроение. Может быть, отчасти виновато это дело. Раз-другой нам повезло, и мне казалось, что я продвигаюсь вперед, а теперь все опять застыло на мертвой точке, да и я сам как будто тоже на мертвой точке. Но я не хотел бы, чтобы это отражалось на наших отношениях. Ты много для меня значишь, и наши отношения тоже.
— И ты для меня тоже.
Мы немного поговорили, и тучи как будто начали рассеиваться, хотя избавиться от настроения, оставшегося после пьесы, было нелегко. Потом мы пошли к ней домой, и, пока я был в уборной, Элейн прослушала записи на автоответчике. Когда я вышел, она как-то странно посмотрела на меня.
— Кто такой Уолтер?
— Уолтер?
— Он звонил только для того, чтобы сказать «привет». Ничего важного, хотел сообщить тебе, что он еще жив и, может быть, позвонит позже.
— Ну да, — сказал я. — Это один тип, с которым я познакомился позавчера на собрании. Он недавно бросил.
— И ты дал ему этот номер?
— Нет, — сказал я. — С какой стати?
— Вот это меня и удивило.
— Ах, вот что, — сказал я. Меня наконец осенило. — Кажется, эта штука работает.
— Какая штука?
— Переключение на другой номер. Я говорил тебе, что Конги сделали мне подарок, когда играли в игры с телефонной компанией. А сегодня я решил его опробовать.
— Значит, теперь все звонки тебе будут переключаться сюда.
— Правильно. Я не очень верил, что из этого что-нибудь получится, но, видимо, все же получилось. А что?
— Ничего.
— В самом деле ничего?
— Конечно. Хочешь сам послушать? Сейчас перемотаю.
— Да не стоит, если он больше ничего не сказал.
— Значит, можно стереть?
— Валяй.
Она стерла запись, а потом сказала:
— Интересно, что он подумал, когда набрал твой номер и услышал автоответчик с женским голосом.
— Ну, полагаю, он не подумал, что ошибся номером, иначе не стал бы записываться.
— Хотела бы я знать, за кого он меня принял.
— За таинственную женщину с сексуальным голосом.
— Может быть, он решил, что мы живем вместе. Если только не знает, что ты живешь один.
— Все, что он обо мне знает, — это то, что я непьющий и ненормальный.
— А почему ненормальный?
— Потому что я выложил массу всякой чепухи на том собрании, где мы познакомились. Он вполне мог подумать, что я священник, а ты моя экономка.
— В эту игру мы еще не играли. В священника и экономку. «Благословите меня, святой отец, потому что я очень испорченная девочка и меня надо как следует отшлепать».
— Очень может быть, что и надо.
Она усмехнулась, и я потянулся к ней, но в этот самый момент зазвонил телефон.
— Возьми трубку, — сказала она. — Вдруг это Уолтер.
Я взял трубку, и какой-то низкий мужской голос попросил мисс Марделл. Я молча передал ей трубку и вышел в другую комнату. Стоя у окна, я смотрел на огни на другом берегу Ист-ривер. Через несколько минут она подошла и встала рядом. Про тот звонок она ничего не сказала, и я тоже. Через десять минут телефон зазвонил снова, она взяла трубку, и оказалось, что звонят мне. Это был Уолтер — он просто решил почаще отводить душу по телефону, как обычно советуют начинающим. Я немного поговорил с ним, а когда положил трубку, сказал:
— Прости. Это была неудачная идея.
— Ну, ты же здесь часто бываешь. Надо, чтобы тебе могли дозвониться.
Несколько минут спустя она сказала:
— Сними трубку и положи на стол. Пусть сегодня больше никто нам не звонит.
* * *
Утром я заглянул к Джо Деркину, и кончилось тем, что я отправился обедать с ним и с двумя его приятелями из бригады тяжких преступлений. Потом вернулся к себе в отель и подошел к дежурному, чтобы узнать, не передавали ли мне что-нибудь, но никто ничего не передавал. Я поднялся наверх и взялся за книгу, а в двадцать минут четвертого телефон зазвонил.
— Ты забыл отменить переключение на мой номер, — сказала Элейн.
— О Господи! — ответил я. — То-то мне никто ничего не передавал. Я только что пришел домой, меня все утро не было, и я совсем про это забыл. Собирался отменить, когда приду, и забыл начисто. Должно быть, у тебя целый день отбоя не было от звонков.
— Нет, но...
— А как же ты сейчас дозвонилась? Ведь все звонки должны переключаться на тебя, и если бы ты набрала мой номер, то услышала бы, что телефон занят.
— В первый раз так и было, — сказала она. — Но потом я позвонила дежурному, и они меня соединили.
— Ах, вот оно что.
— Наверное, звонки, которые проходят через коммутатор, не переключаются.
— Наверное, нет.
— Утром звонил Ти-Джей. Но это не важно. Мэтт, только что звонил Кинен Кхари. Ты должен позвонить ему прямо сейчас. Он сказал, что это срочно.
— Так и сказал?
— Сказал, что это дело жизни и смерти, и, скорее всего, смерти. Не знаю, что это может означать, но он говорил серьезно.
Я сразу же позвонил Кинену, и он сказал:
— Мэтт, слава Богу! Не отходите от телефона, у меня брат на другом проводе. Вы дома, да? Хорошо, не кладите трубку, я буду говорить с вами через секунду.
Послышался щелчок, потом, примерно минуту спустя, еще один щелчок и его голос:
— Он едет к вам. К вашему отелю. Будет ждать вас прямо у входа.
— С ним что-то случилось?
— С Питом? Ничего, с ним все в порядке. Он отвезет вас на Брайтон-Бич. Сегодня волыниться с метро некогда.
— А что там на Брайтон-Бич?
— Там живет прорва русских, — сказал он. — Как бы это вам объяснить? Ну, в общем, один из них только что звонил мне и сообщил, что у него деловые неприятности — примерно такие же, какие были у меня.
Это могло означать только одно, но я хотел окончательно убедиться.
— С его женой?
— Хуже. Мне надо ехать. Там встретимся.
18
В конце сентября мы с Элейн провели идиллический день на Брайтон-Бич. Мы доехали на метро до самого конца линии "Q", погуляли по Брайтон-Бич-авеню, прицениваясь к товарам и разглядывая витрины, а потом прошлись по боковым улицам с их скромными деревянными домиками и сетью переулков, проходов, аллеек и дорожек. Живут там большей частью евреи из России, многие только недавно приехали, и вся эта местность производит впечатление совсем другой страны, хотя в то же время это настоящий Нью-Йорк. Мы пообедали в грузинском ресторане, а потом по набережной дошли до самого Кони-Айленда, глядя, как более закаленные, чем мы, люди купаются в океане. Потом провели час в «Аквариуме» и отправились домой.
Если бы в тот день мы повстречали на улице Юрия Ландау, не думаю, чтобы мы обратили на него внимание. Он выглядел бы там как дома — точно так же, как выглядел раньше на улицах Киева или Одессы. Это был крупный, широкоплечий человек с лицом, которое могло бы послужить моделью для идеализированного изображения рабочего на плакате времен социалистического реализма. Широкий лоб, крутые скулы, угловатые черты, тяжелая челюсть. Волосы у него были светло-каштановые, прямые, и он то и дело вскидывал голову, чтобы откинуть их со лба.