Они не верили тому, что случилось.
А песня слышалась все отчетливее и громче:
А что сидит у нас донской казак…
Ермак Тимофеевич…
А замок… в три пуда был…
А пробои… булатные…
Как засовы медные…
Засажен сидит донской казак
Ермак… Тимофеевич
Скрестились тогда в крепости сабли казачьи, зазвенели, засверкали. Посыпались с них искры разноцветные, яркие. И пошла стена казаков на другую стену – сабли лихо посвистывают… Яковлевы стоят в стороне, кусают губы. Черкашенин с Порошиным да Иваном Зыбиным пошли открывать тюрьму.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вышел Татаринов из тюрьмы с атаманской булавой. За ним – его сподвижники: Алеша Старой, Наум Васильев, Иван Каторжный. Глянули на крепостную стену и остановились. Быстрые глаза Татаринова все увидели: срубленные саблями казачьи тела, валявшиеся вокруг темницы, серые камни мощеных улиц, залитые кровью, разрушения, причиненные взрывами, возле порохового погреба. Как будто ураган пронесся в крепости, переломал, перекрутил все и понесся дальше по дикой степи. Сторожевые казаки, ходившие с ружьями по широким стенам, смотрели на освобожденных атаманов затаенно. Народ и войско стояли без шапок молча.
Дрогнула тогда серебряная серьга под ухом. Крутой лоб Татаринова нахмурился. Широкие скулы выдвинулись вперед. Мохнатые брови сдвинулись. Глаза злобно метнули огонь. Атаман не сказал и единого слова, а казаки поняли его.
Метнулась от горячей обиды золотая серьга под ухом у атамана Ивана Каторжного. Она закачалась, задрожала мелкой дрожью, дернулась вместе с головой атамана и стала вздрагивать. В глазах и на лице Каторжного был виден неудержимый гнев за то надругательство над землей, добытой многой кровью, и над той славой, равной которой никогда не бывало на Дону. Он молчал, а все его огромное тело вздрагивало, билось, как в лихорадке. По черноватому лицу Наума Васильевича Васильева скатились две слезы. И хотя он привык ко всему и повидал многое, хотя его глаза были остры, быстры, словно у ястреба, он не мог смотреть на то, что сотворилось в Азове. «Для того ли атаманы и казаки брали город, страдали, сидели по тюрьмам в Москве, на Белоозере, гибли в Каргополе?..» – думал он. А мятежные казаки, понявшие свою вину, молчали и только били атаманам низкие земные поклоны.
– Пошарпали, – грозно сказал Татаринов, – держите ответ! Не передо мною, а перед богом да перед всей землей русской. Будары с хлебом приплыли?
– Приплыли! Приплыли, – раздались робкие голоса.
– Зачинщики схвачены?
– Схвачены! Вот только Тимошка куда-то сбежал! – сказал Порошин.
– Схватить немедля! Казни достоин!
Есаул Иван Зыбин в островерхой крымской шапчонке с белой опушкой, как кошка, прыгнул в толпу и, расталкивая ее локтями, пошел к крайним воротам. Там он схватил человека в рваной сермяге, в вывернутом малахайце, в истоптанных красных, порыжелых сафьянцах. Схватил он его крепкими ручищами за ворот сермяги и поволок к атаманам. Оскалив зубы, тот выдернул кинжал и пытался всадить его в есаула, да не успел. Зыбин подцепил его сапогом в подбородок. Острый кинжал упал на камни со звоном.
– Тимоху Зыбин волокет!
– Тимоху! – загорланили в толпе.
Тимофея Яковлева поставили перед атаманами. Вся рожа в саже. Сермяга в грязи, рваная. Сафьянцы, видно, с чужой ноги.
Иван Зыбин, тяжело дыша, произнес:
– Атаман, вели срубить саблей это ядовитое жало. Всю жизнь живет и паутину плетет, змеюка. Вот моя сабля острая!
– Нет, – тихо произнес Татаринов. – Пусть судит войско. В тюрьму его, иуду. В тюрьму!.. То первая моя сказка крамольному атаману. Иным иное будет! – и пошел к главным воротам, чтоб встретить будары.
Есаулы вынесли знамя царское, и все пошли за атаманом к приазовской заводи, куда медленно и осторожно входили, украшенные флагами, пятнадцать воронежских будар. Первой вошла самая легкая остроносая будара, пожалованная Татаринову. На ней стоял рослый чернобородый есаул Петро Щадеев. У его ног лежал связанный тороками – седельными ремнями – Трофимка Яковлев.
Будары вошли в просторную заводь и стали возле леска на якоре.
По указу Татаринова в честь вернувшихся, чтоб сберечь порох, грянули не все, как бывало раньше, а только четыре пушки главного калибра, по числу стен в городе.
Встретив родственников, живых и здоровых, многие целовались, обнимались, плакали.
Петро Щадеев спросил атамана:
– Схвачены ли изменники, объявившиеся в крепости?
– Схвачены! – ответил Татаринов. – И нынче им будет жестокий суд и расправа. Терпеть крамолу не станем далее! Своей властью и властью войска вырвем с корнем неслыханную лжу, наветы и крамолу…
На берег стали сносить кули с хлебом, толокном, катили горбатые сорокаведерные бочки с вином, медом, пивом. Стали сгружать чувалы с белой, ржаной мукой, пересыпать из бочек в кули крупы овсяные, выгружать зелье ручное и пушечное, свинцовую казну, ядра для пушек… Тут приезжие казаки да их родичи стали разглядывать камки, тафты и сукна, пожалованные в Москве. Есаул Порошин, взяв проезжую грамоту, сверил, все ли казаки вернулись, пересчитал, переписал беглых людей, пожелавших нести службишку на Дону, пересчитал и записал в особую книгу бочки с порохом, свинец, царское жалованье, бочки с вином. И записал есаул в ту же особую книгу ранее привезенные Татариновым семнадцать церковных книг, взятых из Большого дворца да у купцов, и пятьсот рублей, о которых склепали небылицу мятежные атаманы.
Добро под царским знаменем, со звоном колокольным полдня носили в крепость и складывали на майдане. По воле войска сбили большой круг. Есаул Порошин сел за один стол с дьяком Нечаевым по правую сторону помоста, а есаул Иван Зыбин с черным попом Серапионом – за другой, по левую. На том и на другом столах, покрытых золотистой парчой, стояли сулеи с чернилами и лежали малыми снопами ловко отточенные гусиные перья.
Войско стало плотно и густо перед помостом. За войском встали старые и увечные казаки. Дальше – все жившие в крепости. Лицом к войску с есаулом Петром Щадеевым стояли казаки Татариновой станицы, честно служившие Дону, – двадцать один человек. Стали казаки по царской росписи, совпадавшей с донской отпиской. Схваченные изменники – казак Нехорошко Клоков, крепко державший сторону мятежников, да Трофимка Яковлев – лежали связанные на двух углах помоста. Санька Дементьев стоял внизу среди казаков, державших на плечах сабли наголо. Без шапок стояли под стражей два рыжих звонаря, переметнувшиеся к изменникам, подкупленный пушкарь, паливший из вестовой пушки, подворотник, пропустивший в крепость Дементьева, обгоревший Иван Бурка со вспухшим лицом и перевязанным тряпкой носом, Андрей Голая Шуба, Максим Скалодуб, тюремный староста и другие воры и изменники. Не было только Корнилия да Тимошки Яковлевых. Они сидели под замком в тюрьме. Войско и всякий люд хотели было без суда забить насмерть Тимошку да Корнилия. Атаманы не дали порешить их без воли круга.
Перед черным попом Серапионом лежала длинными столбцами подложная царская грамота, подложная, как потом дознались, грамота воронежского воеводы Мирона Вельяминова, подложные письма и те грамоты в переписи Саньки Дементьева, которые успел послать с гонцом к царю в Москву и в другие места вор и заводчик Тимошка. Лежали на столе и подлинные царские грамоты на Дон: пожалованная и беспошлинная.
На помост вышел, окинув взглядом всех и даже тех казаков, которые несли службу на стенах, в башнях и в подворотнях, атаман Татаринов.