. Будь что будет! Но знай,
что другой твой товарищ, который последним куском с тобой делился, лежит на смертном одре и непременно повидать тебя хочет, дабы облегчить и
успокоить свою душу перед кончиной.
Пан Михал, с волнением слушавший рассказ о грозивших Заглобе опасностях, тут не выдержал и, схватив его за плечи, спросил:
- Кто же это? Скшетуский?
- Не Скшетуский, а Кетлинг!
- Бога ради, что с ним?
- Меня защищая, тяжко ранен был приспешниками князя Богуслава и не знаю, протянет ли еще хоть денек. Ради тебя, Михал, решились мы на все,
только для того и в Варшаву приехали, об одном помышляя, как тебя утешить. Выйди отсюда, хоть на два денечка, порадуй больного перед смертью. А
потом вернешься... примешь обеты... Я привез письмо от отца примаса к приору, это чтобы тебе не ставили препоны. Торопись, друже, медлить
некогда.
- Боже милостивый! - воскликнул Володыевский. - Что я слышу! Препоны мне ставить и так не могут, я здесь всего лишь послушник. Боже ты мой,
боже! Просьба умирающего свята! Ему я отказать не могу!
- Смертельный был бы грех! - воскликнул Заглоба.
- Истинная правда! Всюду этот предатель Богуслав! Вовек не увидеть мне этих стен, если я за Кетлинга отомстить не сумею. Уж я его
приспешников, убийц этих, разыщу, я им головы посшибаю! Боже милостивый, уже и мысли грешные одолевать стали! Memento mori! Послушай, друг, я
сейчас переоденусь в прежнее платье, в этом выходить мне в мир не пристало...
- Вот одежка! - крикнул Заглоба, протягивая руки к узелку, который лежал тут же на скамье. - Все я предусмотрел, все приготовил... Тут и
сапоги, и сабля отменная, и кунтуш.
- Прошу ко мне в келью, - торопливо сказал маленький рыцарь.
Они скрылись в келье, а когда появились снова, то рядом с Заглобой шел уже не монашек в белом одеянии, а офицер в желтых ботфортах, с
саблей на боку, с белой портупеей через плечо.
Заглоба знай себе подмигивал, а увидев привратника, который с явным возмущением открыл ворота, улыбнулся в усы.
В сторонке от монастыря, чуть пониже, стоял возок пана Заглобы с двумя челядинцами: один сидел на козлах, придерживая вожжи отлично
запряженной четверки, которую пан Володыевский невольно окинул взглядом знатока, другой стоял рядом - в правой руке он держал заплесневелую
бутыль с вином, в левой - два кубка.
- До Мокотова путь неблизкий, - сказал Заглоба, - а у ложа Кетлинга ждет нас великая скорбь. Выпей, Михал, чтобы легче тебе было снести
удары судьбы, а то ослаб ты, как погляжу.
Сказав это, Заглоба взял из рук у слуги бутыль и наполнил кубки загустевшим от старости венгерским.
- Достойный напиток, - заметил он, поставив бутыль на землю и беря в руки кубки. - За здоровье Кетлинга!
- За здоровье! - повторил Володыевский. - Едем!
Залпом опрокинули кубки.
- Едем! - повторил Заглоба. - Наливай, мальчик! За здоровье Скшетуского! Едем!
Снова выпили залпом, и в самом деле пора было в путь.
- Садимся! - воскликнул Володыевский.
- Неужто ты за мое здоровье не выпьешь? - с чувством спросил Заглоба.
- Давай, да поживее!
В третий раз опрокинули кубки.
Заглоба выпил залпом, хотя в кубке было эдак с полкварты, и, не успев даже обтереть усов, жалобно завопил:
- Был бы я тварью неблагодарной, если бы не выпил и за тебя. Наливай, мальчик!
- Спасибо, друг! - сказал брат Ежи.
В бутыли показалось дно, Заглоба схватил ее за горло и разбил вдребезги, потому что не выносил вида пустой посуды. На этот раз все быстро
уселись и поехали.
Благородный напиток согрел кровь живительным теплом, а души надеждой. Щеки брата Ежи покрылись легким румянцем, взгляд обрел прежнюю
быстроту.
Рука его невольно потянулась к усикам, теперь они снова, как маленькие шильца, торчали вверх, едва не касаясь глаз. Он с любопытством
оглядывался по сторонам, будто бы видел все вокруг впервые.
Вдруг Заглоба хлопнул себя рукой по коленям и ни с того ни с сего крикнул:
- Гоп! Гоп! Как только Кетлинг тебя увидит, полегчает ему, всенепременно!
И, на радостях обхватив Михала за шею, принялся обнимать его изо всех сил.
Володыевский не остался у него в долгу, и они с чувством прижимали к груди друг друга.
Ехали молча, но молчание это было целительным.
Тем временем по обеим сторонам дороги появились слободские домики.
Все вокруг так и кипело: туда и сюда спешили мещане, пестро разодетая челядь, солдаты, шляхтичи, разряженные в пух и прах.
- На сейм съехался народ, - объяснял Заглоба, - может, и не всякий по делу, но поглядеть да послушать всем охота. Постоялые дворы да корчмы
переполнены - угла свободного не найти, а уж шляхтянок на улице больше, чем волос в бороде!.. До того хороши, канальи, что порой человек готов
рунами захлопать, аки gallus <Петух (лат.).> крыльями, и запеть во всю глотку. Гляди! Вон видишь, смуглянка, лакей за ней накидку зеленую несет,
вон какая гладкая, а?!
Тут пан Загдоба толкнул Володыевского кулаком в бок тот глянул, усы у него встопорщились, глазки блеснули, но в ту же минуту он опомнился
потупил взгляд и после краткого мотания сказал:
- Memento mori!
А Заглоба снова обнял его за шею.
- Peramititiam nostram <Во имя нашей дружбы (лат.).>, Михал, коли любишь меня, коли уважаешь мою старость, женись! Столько вокруг девиц
достойных, женись, говорю!
Брат Ежи с изумлением посмотрел на друга. Пан Заглоба не был пьян, он, бывало, выпивал трижды столько и не заговаривался, стало быть, и
сейчас повел такие речи разве что от избытка чувств. Но всякая мысль о женитьбе казалась Михалу кощунством, и в первое мгновение он был так
изумлен, что даже не рассердился.
Потом сурово посмотрел на Заглобу и сказал:
- Ты, сударь, должно быть, перебрал малость!
- От души говорю, женись! - повторил Загдоба.
Пан Володыевский глянул еще угрюмей:
- Memento mori!
Но Заглобу не так-то легко было положить на обе лопатки.
- Михал, если ты меня любишь, сделай это ради меня и думать забудь про свое “memento”. Repeto <Повторяю (лат.).>, никто тебя не неволит, но
только служи богу тем, для чего он тебя создал, а создал он тебя для сабли, и, должно быть, такова была его воля, коль сумел ты достичь в сем
искусстве такого совершенства.