. - отвечал маленький рыцарь.
- Ее как будто подменили!
- Покойной ночи! - повторил Володыевский и закрыл дверь.
Полагаясь на удаль маленького рыцаря, пан Заглоба, пожалуй, просчитался и вообще сделал ложный шаг, рассказав ему о Кшисе. Пан Михал
растрогался чуть не до слез.
- Вот как я отплатил ей за доброту, за то, что она меня как сестра в часы грусти утешала... - говорил он себе. - А впрочем, чем же я
провинился? - продолжал он, подумав немного. - Что сделал? Избегал ее целых три дня, а это и неполитично, пожалуй! Обидел горлинку, это небесное
созданье. За то, что она мои vulnera <Раны (лат.).> исцелить хотела, я ей черной неблагодарностью отплатил. Если бы я хоть знал меру и, чувства
скрывая, не избегал ее, но нет, не хватает у меня ума на такие тонкости.
И зол был на себя пан Михал, а вместе с тем великое сострадание пробудилось в его груди.
И невольно Кшися казалась ему теперь бедным, обиженным созданьем. С каждым мгновением он упрекал себя все больше.
- Экий я barbarus, однако, экий barbarus, - повторял он.
И Кшися снова вытеснила Басю из его сердца.
- Пусть кто хочет женится на этой попрыгунье, на этой трещотке, этой вертихвостке! - говорил он себе. - Нововейский или сам дьявол - мне
все едино!
Ни в чем не повинная Бася вызывала у него теперь злость и досаду, и ни разу ему не пришло в голову, что злостью своей он обижает ее куда
больше, чем притворным равнодушием Кшисю.
Кшися женским умом своим тотчас почувствовала смятенье пана Михала. Ей и обидно, и горестно было, что маленький рыцарь ее избегает, и все
же она понимала, что одна чаша должна перевесить - судьба сведет их еще ближе или разведет навсегда.
При мысли о скором отъезде пана Михала она все больше тревожилась. В сердце девушки не было любви. Она ее еще не знала. Но была исполнена
великой готовности любить.
А впрочем, быть может, пан Михал слегка и вскружил ей голову. Он был в зените славы, его называли лучшим солдатом Речи Посполитой. Знатные
рыцари произносили с почтением его имя. Сестра превозносила до небес ее благородство, несчастье придавало ему таинственность, к тому же, живя с
ним под одной крышей, девушка и сама не могла не оценить его достоинств.
Кшисе нравилось быть любимой, такова была ее натура; и когда в эти последние перед отъездом дни пан Михал вдруг сделался к ней холоден, она
была уязвлена, но благоразумно решила не дуться и добротой вновь завоевать его сердце.
Это оказалось совсем не трудно: на другой день Михал ходил с виноватым видом и не только не избегал Кшисиного взгляда, а словно хотел
сказать: “Вчера я не замечал тебя, а сегодня готов просить прощения”.
И бросал на нее такие красноречивые взгляды, что к лицу ее приливала кровь и душу томило предчувствие, что непременно случится что-то
важное. Все к тому и шло. После обеда пани Маковецкая вместе с Басей отправились навестить Басину родственницу, супругу львовского подкомория,
что гостила в Варшаве, а Кшися, сославшись на головную боль, осталась дома: ее разбирало любопытство, что-то они с паном Михалом скажут друг
другу, когда останутся наедине.
Пан Заглоба тоже сидел дома, но он любил после обеда соснуть часок-другой, говоря, что дневной сон освежает и располагает к вечернему
веселью.
Побалагурив часок, он ушел к себе. Кшисино сердце забилось тревожней.
Но какое же ждало ее разочарование! Михал вскочил и вышел с ним вместе.
“Полно, скоро вернется”, - подумала Кшися.
И, натянув на маленькие круглые пяльцы шапку, подарок Михалу на дорогу, стала золотом вышивать ее.
Но, впрочем, она то и дело поднимала голову и поглядывала на гданьские часы, что стояли в углу гостиной и важно тикали.
Прошел час, другой, а рыцаря не было.
Панна положила пяльцы на колени и, скрестив руки, заметила вполголоса:
- Робеет, но, пока с силами соберется, наши, того и гляди, нагрянут, так мы ничего друг другу и не скажем. А то и пан Заглоба проснется.
В эту минуту ей и впрямь казалось, что они должны тотчас объясниться, а Володыевский все медлит, и объяснение может не состояться. Но вот
за стеной послышались шаги.
- Он тут недалече, - сказала панна и снова с усердием склонилась над вышивкой.
Володыевский и в самом деле был за стеною, в соседней комнате, но войти не смел, а тем временем солнце побагровело и стало клониться к
закату.
- Пан Михал! - окликнула его наконец Кшися.
Рыцарь вошел и застал Кшисю за вышиваньем.
- Вы звали меня, сударыня?
- Подумала, не чужой ли кто бродит? Вот уже два часа, как я здесь одна.
Володыевский придвинул стул поближе и уселся на краешек.
Прошла еще минута, показавшаяся вечностью; Володыевский молчал и шаркал ногами от волнения, пряча их под стул, да усы у него вздрагивали.
Кшися отложила шитье и подняла на него глаза; они глянули друг на друга и в смущении потупились...
Когда Володыевский снова взглянул на Кшисю, лицо ее освещало заходящее солнце, и она была чудо как хороша. Завитки ее волос отливали
золотом.
- Покидаете нас, сударь? - тихо спросила она Михала.
- Что делать?!
И снова наступило молчание, которое нарушила Кшися.
- Я уж думала, вы сердитесь на меня, - тихонько сказала она.
- Жизнью клянусь, нет! - воскликнул Володыевский. - Коли так, я бы и взгляда вашего не стоил. Но клянусь, не было этого!
- А что было? - спросила Кшися, подняв от шитья взгляд.
- Вы знаете, сударыня, я всегда правду говорю, любой выдумке ее предпочитая. Но каким утешеньем были для меня ваши слова - этого выразить
не сумею.
- Дай бог, чтобы всегда так было, - сказала Кшися, сплетая руки на пяльцах.
- Дай бог! Дай бог! - отвечал пан Михал с грустью. - Но пан Заглоба... как на духу говорю вам, сударыня... пан Заглоба сказывал, что дружба
с лукавым племенем многие опасности таит. Она подобна жару в печи, что лишь подернут золою, вот я и поверил в опытность пана Заглобы, и - ах,
прости, сударыня, простака солдата, кто-нибудь наверное поискусней бы фортель придумал, а я... я пренебрегал тобою, хотя и сердце истекало
кровью, и жизнь не мила...
Сказав это, пан Михал зашевелил усиками с такой быстротою, какая и жуку недоступна.
Кшися опустила голову, и две крохотные слезинки одна за другой скатились по ее щекам.
- Коли вам, сударь, так покойнее, коли родственные мои чувства для вас помеха, я их от вас скрою.