Он зашагал вперевалку к буфету, заглянул вниз, куда были спрятаны закуски и, пошарив рукой, ущупал чей-то большой и холодный, как у собаки, нос.
— Вылезай, чего лежишь, — прохрипел он сдавленно.
Из-под стойки выполз Масленников:
— Сволочь, — сказал он. — До чего напугал…
Верзила шевельнул рогатыми усищами, снял папаху и отер взмокшее лицо подолом гимнастерки:
— Фу-у! — От чрезмерного напряжения он весь дрожал.
— Ты ошалел?! Где бомбы? Сволочь…
— Вот, — сказал верзила и бросил на пол два стеклянных, синих шара. — В баронском саду снял, в фольварке… Дюже поглянулись.
Из разных потайных углов и закоулков выползала солдатня, у многих лица были в сплошных кровоподтеках. В выбитые окна клубами валил мороз.
— Пошарь-ка шнапсу… Да пожрать, — прохрипел верзила.
Из дверей освещенного опустевшего зала выглядывали кучки неподдавшихся панике людей.
А за стенами дома, на свежем, ядреном воздухе, под мягким лунным светом, толпа пришла в себя. Все сбились, как овцы, в кучу: женщины, молодежь, солдаты.
— Пьяный, анафема. Надо ему бучку дать… Это — Чуланов Мишка! — выкрикивал какой-то рыжеусый маленький солдатик.
— Такой скандал, чортов дьявол в благородном месте произвел, — кричал другой солдат.
— От такого ужасу не долго и в штаны… Будь он проклят…
Послышались бубенцы, песня, гиканье: к дому подкатили на двух тройках офицеры.
— Стоп! — и кучера-солдаты осадили лошадей.
— Что? Гуляете? С праздником, господа свободные эстонцы! А можно нам, так сказать, присовокупить себя? — И холеный, краснощекий в великолепных бакенбардах офицер занес из саней лакированную ногу.
И в сотню ртов загалдел народ: жалобы, угрозы, плач. Солдаты сорвались с мест и, подобрав полы, замелькали меж соснами, как зайцы, утекая.
Николай Ребров отпаивал Варю холодной водой:
— Это ж все было подстроено… Для озорства… Варечка, успокойтесь… Хотите, я вам кусок ветчины принесу?
Варя сидела на стуле, в дальнем углу буфета, она смеялась, плакала, целовала юноше руки, пугливо покашиваясь на шумную кучку пирующих солдат.
— Проведемте, дррузья-а-а, эфту ночь виселе-е-й!! — орали Масленников и Чуланов, обняв друг друга за шеи и чокаясь стаканами.
На стойке закуски, выпивка. В разбитое окно лез с улицы Кравчук:
— Эге ж! — хрипел он простуженно. — Горилка?!. А ну, трохи-трохи мне. Дюже заколел. Бррр!
В дом ввалилась с парадного крыльца толпа. Впереди, блистая погонами и пуговицами, быстро и четко шагали офицеры, серебряный звон шпор разносился на фоне шума, как на блюде. Солдаты вскочили, забыв про хмель. Кравчук схватил бутылку шнапсу и вывалился вниз головой обратно чрез окно на мороз, за ним загремел Чуланов с курицей и колбасой, за ним — в тяжком пыхтеньи — солдатня.
— Остановиться!.. Стой!.. Стой, мерзавцы!! — звенели голосом и шпорами величественные баки.
Трофим Егоров, с маленькой беленькой бородкой унтер, пьяно оборвался с окна, вскочил и стал во фронт. Длинные рукава его шинели тряслись, правое плечо приподнято, глаза с испугом таращились на подходившего офицера. Толпа притихла, как в церкви. Николай Ребров дрожал. Шаги офицера ускорялись, — быстрей, быстрей, — и офицерский кулак ударил солдата в ухо. Трофим Егоров покачнулся. Офицер ударил еще. Егоров упал.
— Билет! — приказал офицер.
Николай Ребров, забыв про Варю, заметался.
Солдат пошарил в обшлаге и подал бумажку, следя за кулаком и глазами офицера.
— Ты! Скот! За билетом явиться ко мне на квартиру. Направо! Шагом марш!
Николай Ребров, не попадая зуб на зуб, прыгающим голосом резко крикнул:
— Не имеете права драться! Я донесу! — Он, юркнув в зрительный зал, смешался с толпой и стал продираться к выходу.
— Что-о? Кто это?.. Какая сволочь?! — раскатывалось издали. — И вы все сволочи… Чего стоите? Ха-ха! Гостеприимство?..
Подумаешь, какая честь… Молчать, когда офицер русской службы говорит!..
Николай Ребров, выбившись к двери, оглянулся. Бакенбардист— офицер, ротмистр Белявский кричал на толпу вдруг запротестовавших эстонцев и при каждом выкрике яростно ударял себя по лакированному голенищу хлыстом.
— Эстонская республика… Ха-ха!.. Великая держава… Да наш любой солдат, ежели его кашей накормить, сядет, крякнет, вашу республику и не найти… Не правда ли, господа офицеры?..
В ответ раздался золотопогонный смех. Толпа оскорбленно зашумела.
— Господин офицер! — вышел вперед высокий жилистый эстонец. На рукаве его пальто был красный бант. — Я вас буду призывайт к порядку.
— Молчать! Ты кто такой? Коммунист? Товарищ? А хлыстом по харе хочешь? Научись по-русски говорить, картофельное брюхо, чухна!
— Господин офицер!
— Призывай к порядку свое правительство! — провизжал молоденький, как херувимчик, офицер.
— Да, да, — подхватил бакенбардист. — Где ваша чухонская поддержка войскам генерала Юденича? Изменники!.. Если бы не ваша измена, русские большевики давно бы качались на фонарных столбах… Подлецы вы со своим главнокомандующим! С Лайдонером!..
— Замолчить!.. Будем жаловаться генерал Верховский!.. Коллективно. Нехороший вы народ!
Бакенбардист с поднятым хлыстом и офицеры бросились на говорившего, но толпа грудью стала на его защиту:
— Уходить! Вы не гость нам!.. Для простой народ!.. Ваш мест не здесь! Вялья, вялья!..
А офицеры, повернувшись спиной к толпе, вдруг заметили Варю, еле сидевшую на стуле и готовую упасть в обморок.
— Ах! Вы? Варвара Михайловна? Варя?.. Как вы здесь?.. Ведь это ж кабак… Это ж хлев!..
— О, богиня, — привстав на одно колено, послал ей воздушный поцелуй юный купидон.
— Едем!
Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голубую ночь, не зная сам, куда.
— Ребров, ты?
— Я… А-а, Егоров.
— Как мне с билетом быть?..
— Наплюй.
— Чего?
— Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу.
— Чего?.. Кричи громче: не слышу… Ох, дьявол, как он по уху порснул мне… Однако оглох я, парень, — уныло, подавленно проговорил Трофим Егоров, затряс головой и засморкался. — Ну, и кулачище…
Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо неслось визгливое:
Гайда, тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом…
Па дарожке серебристой…
— Варя! До свиданья!! — не утерпев, желчно крикнул юноша.
Глава 9. «Адью, адью». Его превосходительство.
Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы. Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офицеров, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митинги.
А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудованных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомогал и на службу частенько приходил выпивши.
— Поручик, что за причина?
— Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.
Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было связать, — тусклые, серые — лишь одно слово пламенело — Россия. — До лазарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо заговорил с Николаем Ребровым.
— А ваши бегут домой. Эта проста.
— Как?
— Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.