— Ах, не понимайт? — ей в тон фистулой прогнусил генерал. — Приходить ко мне читать сегодня и ви пойметь…
* * *
Краснощекий ротмистр Белявский ад'ютантом при генерале теперь не состоял, его сменил прежний ад'ютант поручик Баранов, окончательно выздоровевший и окрепший в великолепном американском госпитале. Генерал этому рад: он любил Баранова за его прямоту, за русский дух, за высокие служебные качества. Был рад и Николай Ребров: поручик тоже нравился ему: «Джентльмен… Но очень несчастный» — подумал про него юноша.
Ротмистр же Белявский весьма уютно устроился при баронессе. Что ему армия? Плевать ему на армию: баронесса достаточно богата, обворожительна, несмотря на свои тридцать восемь лет, и дала согласие быть его женой. Чихать ему на генерала, на этот старый лапоть ликвидированной армии. Ха! Армия!.. Чихать ему и на поручика Баранова, на этого длинноухого осла, преждевременно состарившегося мальчишку, который едва не врос корнями в милое, но легкомысленное сердце баронессы. Ха-ха! Пусть-ка она полюбуется на поручика Баранова теперь, после тифу… Красавчик… Бон-виван.
На самом же деле поручик Баранов далеко не был так безобразен, как это рисовалось ротмистру Белявскому. Напротив: он высок, осанист, строен, красивая гладкобритая голова в шелковой тюбитейке откинута назад, все тот же крепкий английский подбородок, все тот же строгий, чуть искривленный застывшим сарказмом рот.
Однажды, выбрав время, он вечером направился с визитом к баронессе. Топился камин, Мимишка сорвалась с бархатной подушки и с серебряным звонким лаем кинулась на гостя, баронесса отложила книгу и кокетливо сказала: — Ах!.. — Между ними произошел такой разговор:
— Ах, как неделикатно с вашей стороны, поручик, приехать неделю тому назад и не показывать глаз.
— Простите, баронесса, но… мне хотелось вас застать одну.
— Ах, вот что?.. Ну, да, его нет… Разве его присутствие вас стесняет?
— А как вы думаете, баронесса?
— Затрудняюсь ответить. Во всяком случае, поручик, я вас должна предупредить, что ротмистр Белявский — мой жених.
— Простите, баронесса. Я пришел не поздравлять вас со столь блестящей партией. Я пришел откланяться и проститься с вами навсегда.
— Навсегда? — хозяйка вздохнула, опустила голову, нервно распахнула и сложила веер. Мимишка тоже вздохнула и звякнула бубенчиком. — Поручик Баранов, вы сердитесь, вы неправы. Подойдите сюда, сядьте. Не хотите ли чаю?
— Я пришел, баронесса, откланяться.
Веер описал крылатую дугу и резко сжался. Мимишка тявкнула.
— Я никак не предполагала…
— Что я останусь жив? — перебил ее офицер.
— Ах, вовсе нет!.. Оставьте ваш сарказм, поручик. Да, вы мне нравились, если хотите… Но я не дух свят, чтоб читать вашу душу. Во всяком случае отзвука в вашем сердце я не находила. Ведь так? — Поручик широкими шагами беззвучно подошел по мягкому ковру к резному столику и достал из фуражки пару белых своих перчаток. — Да, да вы мне нравились, — томно сказала хозяйка и закрыла глаза.
— Вы мне, баронесса, тоже нравились… А что касается отзвука в моем сердце, то… Впрочем, я должен заявить вам, что ваш будущий супруг — подлец. Честь имею кланяться, баронесса.
Мимишка хрипло впилась поручику в удалявшиеся пятки, с баронессой же приключилась натуральная истерика.
Глава 13. Нагаечка
Мысль о побеге не давала Николаю Реброву жить. Что б он ни делал, о чем бы ни думал, — бежать, бежать, — навязчиво и неотразимо властвовало в его душе. Он плохо ел, плохо спал. На другой день об'яснения поручика с баронессой он поднялся рано, с'ел остатки простокваши и пошел в лес. Утро было хрустальное, молочно-голубое. Поблекший месяц дряхлым шаром запутался меж черных хвой.
На смену ему розовел восток, загорались облака, еще немного — и молодое солнце из далеких русских недр, из-за Пейпус-озера выплывет месяцу на смену. По наезженной дороге култыхает на трех лапах несчастный пес, на шее кусок веревки. — А ведь это она… Ведь это собака Карла Иваныча. — Шарик! Шарик! — Пес мотнул изгрызастой мордой и трусливо свернул в сугроб. И вновь юноша стал перебирать в памяти весь свой недавний предсмертный бред: живы или померли — Карп Иваныч и Дмитрий Панфилыч? Но воспоминания были тусклы, путаны.
Солнце уже прорывалось через гущу леса. И юноше захотелось забраться на высокую сосну, чтоб взглянуть туда, в тот милый край, откуда вставало солнце. Николай Ребров подошел к просеке. И вот перед ним два всадника: лесник баронессы — эстонец — на лохматой кляченке, и на великолепном рысаке широкоплечий человек в серой венгерке с зеленым воротником и лацканами. Николай Ребров мельком взглянул на всадников и — дальше.
— Стой! — и рысак галопом подскакал к нему. — Почему честь не отдаешь?! Ты! Писарь!
— Извините… Я совсем не узнал вас… Я не ожидал…
Нагайка взвизгнула, и два хлестких удара сшибли с головы юноши фуражку. Не помня себя, Ребров схватил большую сосновую ветвь и наотмашь ею всадника. Конь нервно всхрапнул, подбросил задом, и ротмистр Белявский — через голову в сугроб.
Юноша бросился в чащу леса, выбежал на тропинку и окольными путями домой.
Поручик Баранов еще спал, когда юноша постучался к нему. Та же противная эстонка, впуская, проскрипела:
— Подождить здесь!.. Шляются раньше свет…
И опять тот же громкий голос:
— Эй, кто? Войдите! А, Ребров?! Генерал, что ли, прислал? Что? Что? Белявский?! Как, оскорбил действием? Как, ударил? Кто, ты?! Дай-ка портсигар, дай-ка спичек! — Папироса прыгала в зубах поручика, спичка плясала в руке писаря. — Да не трясись ты, девушка! Рассказывай.
Выслушав все, поручик Баранов сказал:
— Одобряю. Солдат отдает честь мундиру, а не охотничьей венгерке какой-то. Он бы еще напялил на себя баронессин бурнус. Я переговорю с генералом. Во всяком случае — я беру тебя под свою защиту… Дай мне штаны, дай мне умыться… А вечером, после занятий, прошу ко мне… По-товарищески, запросто… Чайку попить…
Николай Ребров едва выговорил:
— Господин поручик… Я всегда… я всегда был уверен, что вы великодушный человек.
Глава 14. Ночь у колдуна, надгробное рыдание.
Когда ротмистр Белявский вошел в канцелярию, ад'ютант Баранов громко приказал:
— Ребров! Возьмешь лошадей и отвезешь этот пакет по назначению.
Николай Ребров поехал верхом верст за шесть, в дивизионную хлебопекарню. Там и встретил Трофима Егорова.
— Ну, Колька, недельки через две того… Спину чухляндии покажем. Слушай, Колька. А с нами еще один хрестьянин просится, наш мукосей. Он недалечко за озером живет, там, в Расее-то. Да ужо я его… Да вот он… Эй, Лука!
Крупный бородатый крестьянин, поводя согнутыми в локтях руками, не торопясь, в раскачку, как медведь, подошел к ним:
— Здорово живешь, солдатик, — густо сказал он юноше, чуть тронув шапку.
— Что, дядя Лука, к нам в компанию ладишь? — на крестьянский лад произнес Николай Ребров. — Поди стосковался по дому-то?
— Как не стосковаться, — угрюмо ответил тот. — Не своей охотой… Солдатня да офицеришки чуть на штыки не подняли: на трех подводах ехать пришлось, все хозяйство бросил: бабу да шестерых ребят. — Мужик сглонул обиду, отвернулся и раздраженно засопел. Потом сказал: — Думай не думай, а бежать надо… Что бог даст.
Юноша улыбнулся:
— С тобой, дядя Лука, будет не страшно. Силенка, кажись, есть в тебе…
Домой Николай Ребров возвратился к вечеру, поел вареной картошки с полуржаным, полукартофельным хлебом и, час отдохнув на койке, направился к поручику Баранову.