Дэвид Чейни
(Честь самурая — 1)
Луизе, указавшей мне путь.
В час зайца — шесть часов утра — в десятый день четвертого месяца 1149 года паланкин, который четверо носильщиков несли на плечах, достиг подножия горы за храмом Сейкен-джи в приморском городе Окитсу.
В утреннем свете по обе стороны дороги неясно обрисовывались высокие сосны. Из-за непрерывного дождя дорога была покрыта скользкой грязью. Загрубелые ноги носильщиков разбрызгивали воду при каждом шаге. Мокрые набедренные повязки шлепали по напряженным мускулам. Звук их дыхания сливался с монотонным стуком дождя и топотом ног.
Из паланкина донесся приглушенный стон; у носильщиков округлились глаза, и они прибавили шагу. В небе сверкнула молния, и вслед за этим раздался гром, прокатившийся над долиной и отраженный эхом от горы Сатта. Стоны в паланкине превратились в крики боли, сопровождаемые мольбами идти быстрей.
Один из носильщиков споткнулся, но быстро выправил шаг. Молнии и гром усиливались, дождь хлестал по людям, деревьям, дороге и паланкину.
В тусклом свете возникли железные ворота. Их деревянные боковые стойки заканчивались вверху поперечной балкой, украшенной нарядной резьбой. С обеих сторон простые каменные оштукатуренные стены уходили в темноту леса. Резная надпись над воротами сообщала, что это — вход в замок Окитсу, родовое поместье клана Тадамори.
Один из носильщиков хриплым шепотом попросил впустить их: говорить громче не было сил. Страж открыл ворота и выбежал, положив руку на рукоять меча. Он заглянул в паланкин. Лицо его сильно побледнело. «Спешите, — закричал он, — Несите их в дом».
Он неуклюже побежал, опережая носильщиков, чтобы предупредить домочадцев. Он придерживал края своей одежды, чтобы не забрызгать ее грязью, и был бы забавен, если бы не выражение его лица. Женщина в паланкине! Если бы с ней случилось что-то, пока паланкин был под его присмотром, это могло бы стоить ему жизни. Спотыкаясь, он взбежал по лестнице к главному входу и поспешно отодвинул засовы, преграждавшие вход. «Фумио-сан! — звук его голоса был похож на женский визг. — Фумио-сан, это госпожа Масака». Грозовые раскаты и непрерывные вопли в паланкине почти заглушали его голос.
Мгновенно замок ожил, люди в спешке сновали по комнатам. Двери раздвигались перед носильщиками.
«Сюда, скорей», — голос принадлежал человеку, привыкшему повелевать. Князь Тадамори-но-Фумио сделал носильщикам знак войти.
Они осторожно опустили паланкин. Фумио раздвинул драпировки, за которыми оказалась его двоюродная сестра, корчившаяся от боли, а служанка держала ее за руку и старалась успокоить ласковым шепотом. Не отводя от них взгляда, Фумио сделал знак через плечо своему приближенному. «Заплати носильщикам. Заплати им как следует», — сказал он и отослал носильщиков и слуг и вместе с ними служанку сестры.
Госпожа Масака была наполовину прикрыта пуховым одеялом, которое скрывало ее вздувшийся живот. Даже при том, что родовые боли искажали черты лица, не вызывало сомнений, что она очень красива. Широкие рукава лилового кимоно подчеркивали изящество ее рук; и, хотя почти ничего не осталось от косметики, слегка накрашенные брови над миндалевидными глазами, маленький носик, мягко очерченный подбородок обеспечили бы ей место в первом ряду среди самых благородных красавиц. Ее волосы, ранее причесанные наподобие ровного черного водопада, теперь растрепались, но даже и это не лишило царственности ее красоту.
В свое время князь Фумио сомневался, следует ли отправлять ко двору в Киото такую молодую и неопытную девушку, но она сумела переубедить его. Теперь он видел результат. Конечно же, доброта и доверчивость, так часто руководившие ею, привели ее к этой тяжкой минуте!
— Почему ты так долго откладывала, дорогая сестра! — прошептал он, перекладывая ее на чистое ложе.
Гримаса боли исказила ее лицо.
— Лучше бы мне умереть. Было безумием ехать сюда.
— Нет, нет. — Он откинул влажные пряди волос с ее лица. — Ты правильно сделала, приехав ко мне. Я рад.
Ее тело напряглось, и мертвенно-бледная кожа покрылась потом. Вот оно… Наступает… Наступает после всех месяцев тягостного ожидания. Сколько раз она желала себе смерти, страшась рождения этого нежеланного ребенка. Благодарение Будде за то, что у нее есть это последнее убежище! Фумио был прав — ей не следовало ехать в Токио. Она зарыдала от страдания более тяжкого, чем физическая боль приближающихся родов.
Князь Фумио крепко держал ее за руку. Он позвал местную акушерку. Она уже была готова и ждала за ширмой с мягкими полотняными салфетками в одной руке и ведром горячей воды в другой.
— Кто отец, Масака? Скажи мне, и я убью его.
— Нет, Фумио, прошу тебя, — она закусила губы. — Не было никого. Этот ребенок — от сна. Он нездешнего происхождения, это — дар Аматерасу.
Фумио не верил ей. Он отпустил руку Масаки и встал. Его место заняла акушерка. Фумио ушел за ширму. Он склонил голову, думая о том, что сказала Масака. Он был человеком, знавшим жизнь, но… Он прислушивался к раскатам грома и чувствовал, как вздрагивают стены замка от бурных порывов. Могло ли такое случиться? Невозможно! Она должна считать его глупцом, если думает, что он поверит явной выдумке. Все же… Они росли вместе. Она — дочь брата его отца и имеет право на убежище в замке. Правда это или нет, придется поверить ее рассказу. Ничего другого не оставалось, хотя он не мог понять, почему она отказалась назвать отца ребенка, Неужели это — простолюдин, которого она хочет защитить! Словом, Фумио предпочел версию сверхъестественного случая. Его рука легла на рукоятку меча. Горе тому, кто стал бы задавать вопросы госпоже Масаке или князю Фумио в его замке.
В этот момент крик новорожденного прорвался сквозь громовой раскат. Акушерка закричала:
— Мальчик! Ангелочек! Посмотрите.
Фумио повернулся. Он увидел Масаку, бледную, лежавшую спокойно: в уголках ее губ затаилась улыбка облегчения и гордости. Акушерка подняла ребенка, чтобы дать его рассмотреть. Гроза грохотала, и молния сверкала за решетчатыми стенами. Ребенок вопил, как будто в него вселились души всех его предков.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1
Исао недовольно нахмурился, глядя на свою миску, где оставалось немного каши.
— Нельзя больше ждать, — сказал он, ставя миску на земляной пол хижины. — Одень детей. Пора уходить.
Шинобу всплеснула руками.
— Что с нами будет? — воскликнула она, отставляя свою миску. — Неужели никак нельзя уладить дело с нашими долгами и не уходить из дома? Как он ни беден, это — все, что у нас есть.
Исао уже закутывал свое тощее тело в поношенное платье.
— Мы об этом уже достаточно долго говорили. Глупая женщина. Если ты хочешь дожить до того, чтобы увидеть завтрашнюю зарю, поторопись и собери детей.
В углу хижины, крытой соломой, на потертой циновке прижались друг к другу двое детей этой четы. По их личикам, похожим на кукольные, текли слезы. Мальчику Мутсу было всего четыре года, девочке Акике — пять. Они не понимали, почему их подняли с постели, да и на завтрак дали совсем мало.
Исао и Шинобу и сами были почти детьми. Они поженились, когда им было по пятнадцати лет, и все шесть последних лет пытались добиться такого урожая со своего земельного надела, чтобы хватило для них самих, их детей и сборщиков налогов князя Чикара, хозяина земли. Для крестьян, таких как Исао, гористая местность и здешний климат не были благоприятны: короткий теплый сезон и в течение всего года ливни, тайфуны и землетрясения. Весной небольшие ручейки превращались в бешеные потоки, смывавшие посевы и уничтожавшие неокрепшую рассаду. Лето часто приносило засуху, сжигавшую те посевы, которые выдерживали дождь. Риса и пшена хватало до прошлого года, но в то время отец Шинобу заболел, и Исао потратил зерно на оплату местного целителя. Несмотря на все усилия, старик умер, а запас зерна иссяк, и для сборщиков налогов ничего не осталось. Завтра управляющий имением князя Чикары придет за своей частью урожая. Неплательщиков не простят.
Шинобу завязывала платья детей дрожащими руками. Ее круглое лицо было похоже на трагическую маску.
— Я еще голоден, — заплакал Мутсу.
— И я тоже, — присоединилась к нему Акика. Шинобу дала им по половине своего собственного скудного завтрака и со слезами смотрела, как замелькали палочки, как дети жадно глотали кашу.
— Скорей, а то мы вообще больше не будем есть на этом свете, — сказал Исао. Его изможденное лицо с исхудалыми скулами и глубоко запавшими глазами могло быть лицом человека любого возраста; труд и заботы последних лет превратили его в старика, хотя ему исполнился лишь двадцать один год. Из его платья без рукавов были видны руки с синими веками и стальными мускулами. Веселая молодая улыбка давно исчезла, ее заменила постоянная насупленность, выражавшая недовольство, усталость и напряжение.
— Идемте, дети, — сказала Шинобу. — Мы уходим сейчас же.
— Можно мне взять куклу, мама? — спросила Акика.
— Да, только скорее, детка, — ответила мать. — Она повернулась к Исао, который с тревогой выглядывал из-за занавески, служившей дверью. — Мы идем, идем, — сказала она успокаивающим тоном.
Исао отодвинул занавеску и подтолкнул Шинобу и детей к выходу.
— Нам надо было уйти вчера, — сказал он нервно. — С моей стороны было безумием поддаться на твои уговоры.
— Это был несчастливый день. Нельзя было уходить, когда предзнаменования были плохими.
— Надеюсь, ты права. Если твой бонза не сможет нам теперь помочь, тогда мы погибли, независимо от того, счастливый сегодня день или нет.
Шинобу торопливо шла по проселочной дороге к опушке леса. Она была уверена, что решила правильно. Начать путешествие в несчастливый день означало бы обречь семью на неудачу.
— Бонза поможет нам, — сказала она через плечо. — Он хороший человек. Он тысячу раз говорил, что ненавидит помещиков, которые так плохо с нами обращаются. Он поможет, я уверена.
Несмотря на то, что над их чо — тремя акрами земли — светило утреннее солнце, в лесу было темно и прохладно. Сквозь деревья пробивались только отдельные солнечные лучи. Двигаться было трудно из-за искривленных корней и густых зарослей, и не раз Исао приходилось возвращаться, обходить препятствие или переносить детей на спине.
— Ты уверен, что мы идем правильно? — нерешительно спросила Шинобу, когда им пришлось сделать крюк, чтобы обойти упавшее дерево.
— Можешь на меня положиться. Мы спрямим путь к дороге от замка Окитсу, потом пойдем по ней вдоль горы к храму. Если ты права и бонза ждет нас, мы там будем в безопасности.
— Амида Будда защитит нас, — сказала Шинобу, помогая детям идти впереди. Только во второй половине дня семья выбралась из леса близ южных ворот замка. Они пробирались вдоль горы, укрываясь, по краю дороги, пока шли две мили от ворот замка до убежища в храме Сейкен-джи. Когда они подошли ближе, им стали видны его красные черепичные крыши; передний двор зарос, стены потемнели и обветшали от времени, но перепуганной голодной семье он казался Западным Раем. Когда по дороге проходили группы рабочих, Исао заводил жену и детей обратно в лес и пережидал, пока прохожие не исчезнут из вида. В час птицы — шесть часов вечера — они достигли ворот храма.
— Мы подождем здесь до ночи, — сказал Исао. На виске у него пульсировала вена.
— Дети голодны, — плакала Шинобу. — Надо их внести и покормить.
— Мы все голодны. Но если мы хотим увидеть завтрашний день, нам надо побороть нашу слабость. Когда мы будем далеко отсюда, когда люди князя Чикары уже не смогут настичь нас, тогда можно будет есть, и спать, и смеяться. А до этого времени надо быть стойкими.
Он поднял детей, прижал их к своему оборванному плащу и потерся своими худыми щеками об их щеки.
— Они понимают, Шинобу. Они понимают, что мы их любим и что мы сейчас страдаем ради них.
— Исао, ты прав. Мы слушаемся тебя и стараемся следовать твоему примеру. Если бы только я не отдала весь наш урожай целителям! Все было бы по-другому. Я во всем виновата.
— Нет, нет, дорогая жена! Мы вместе решили помочь твоему отцу. Не надо жалеть об этом теперь. Что сделано, то сделано. Мы подождем ночи. — Он отвернулся, чтобы Шинобу не видела его лица. Легко было говорить о том, что не надо сожалеть о сделанном, но он ощущал внутренний холод, дурное предчувствие. Увидит ли кто-нибудь из них следующий день?
ГЛАВА 2
В то время, как Исао, Шинобу и их дети дрожали в лесу, мимо них прогромыхала повозка, запряженная волом. Высоко поднятый кузов ее был сплетен из бамбука и украшен позолотой. Ее единственный пассажир апатично смотрел на лес из-за шторок, служивших задней стенкой экипажа. Пейзаж наводил на него скуку.
Тадамори-но-Йоши потрогал свой узел волос на затылке, откинулся назад и расслабился, обвеваясь надушенным веером. Он был почти дома после тряского путешествия из императорской столицы, Киото, — свыше двухсот миль по выбитой, каменистой дороге. Было бы гораздо приятней ехать верхом или нанять носильщиков, но это было бы ниже достоинства молодого вельможи, возвращающегося из столицы на нежеланную свадьбу его любимой двоюродной сестры. При мысли о свадьбе он недовольно нахмурился, но тут же постарался расправить морщинки на лбу. Не следует портить белизну косметики. Он передвинулся, чтобы не смять верхнее платье красного цвета с рисунком из неярких розовых цветов, а также легкое розовое нижнее платье. Он заботливо почистил плащ в тех местах, которые соприкасались со стенками повозки, вспоминая более приятные вещи — свой последний приезд в Окитсу три года тому назад и дни, проведенные с двоюродной сестрой Нами.
Прекрасное время! Шестнадцатилетний Йоши, только что приехавший после трех лет, проведенных в Киото, и четырнадцатилетняя Нами на пороге своего расцвета. Они были постоянно вместе, целое лето, им не мешали, в то время как старшие двоюродные братья Йоши и взрослые занимались своими делами. Лето прошло в ленивых разговорах. Вначале они оба смущались, держались церемонно, но по прошествии некоторого времени они раскрылись, как бутоны глицинии после весеннего дождя. Йоши рассказывал о происшествиях в Конфуцианской школе, а Нами — о прочитанном в модных романтических поэмах, затем они стали сочинять друг другу искусные стихи, в которых соединялась наивность с зарождающейся чувственностью. Начав с застенчивого хвастовства по поводу небольших побед в соревнованиях по определению духов и декламации, Йоши признался в своих сомнениях, неуверенности, а Нами бросила рассказы о поэзии и романах и стала говорить о том, что она пишет в своей «тетради под подушкой» — самом интимном дневнике, какой может быть у девушки. Как в признаниях Йоши, так и в исповедях Нами ничего существенного не было. Первые три года Йоши в Киото были отданы занятиям и старанию занять подобающее место среди окружавших его придворных. Он рассказывал Нами:
— Я просто вне себя, когда другие придворные смеются надо мной. Разве я виноват, что приехал ко двору так поздно? Будда! Мне было уже тринадцать лет, когда я впервые увидел Киото! А большая часть других мальчиков родились там. Я единственный приехал туда в возрасте старше десяти-одиннадцати лет. Если бы только…
— Йоши, дорогой, не расстраивайся так. Я нахожу, что ты совсем не наивен и очень много знаешь. У тебя произношение придворного. Никто не мог бы догадаться, что ты был там всего лишь три года. — Нами положила ручку на рукав Йоши успокаивающим жестом. Он затрепетал от ее прикосновения, но не дал умиротворить себя.
— Нет, — сказал он, — Для них я неотесанный деревенский парень. Я так стараюсь, но они не принимают меня. Недостаточно выигрывать в соревнованиях, недостаточно одеваться по моде. Я делаю все, чего от меня ожидают, но их ничто не удовлетворяет. Ах, почему дядя не мог иметь больше влияния при дворе? И мне пришлось быть самым старшим учеником Конфуцианской школы?
— Но, Йоши, тебе шестнадцать лет. Уж конечно, человек такого возраста и знающий жизнь, как ты, не должен чувствовать себя отвергнутым. Надо дать придворным больше времени. Ты и не заметишь, как станешь одним из них. — Опять прикосновение, опять внутренняя дрожь.