Теперь я уверен в том, что на лоцмана мы можем положиться.
– Это хорошо, что мы можем положиться на лоцмана! – медленно сказал Юленшерна. – Это очень хорошо...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества.
Петр Первый
С этой минуты армия получает двойное жалованье.
Фридрих Второй
1. АРХАНГЕЛЬСК К БОЮ ГОТОВ!
Егорша Пустовойтов на своем резвом жеребчике рысью объезжал город. Над Архангельском плыл непрестанный, долгий гул набата. Под этот гул колоколов пушкари со стрельцами, драгунами и рейтарами закрывали на набережной проходы надолбами и огромными деревянными ежами, подкатывали пушки, волокли кокоры с порохом, складывали пирамидами ядра. На широких стенах Гостиного двора воинские люди банили пушечные стволы, ставили на рогатины старые пищали, на боевых башнях наводили орудия в ту сторону, где могли остановиться вражеские корабли.
Разбрызгивая жидкую грязь, из Пушечного и Зелейного дворов, грохоча, мчались по кривым улицам повозки – возили картечь, порох в ящиках, ломы, гандшпуги, пыжи. Из домов, закрывая за собой ворота, один за другим шли посадские люди, кто с копьем, кто с охотничьим длинноствольным ружьишком, кто со старой пищалью, кто с кончаром, кто с вилами. Поморки, бывалые рыбацкие жены, провожали мужей молча, с поклоном. Мужики тоже кланялись, говорили негромко:
– Прости, ежели что!
Жена отвечала:
– И ты меня прости, батюшка!
За отцами шли сыновья – повзрослее. Иногда шагали к Двине могучими семьями – дед, сын, внуки, – все туго подпоясанные, с сумочками, в сумочках, кроме свинцовых пуль, пороха и пыжей, нехитрая снедь – шанежки, рыба, у кого и полштоф зелена вина. На башню Гостиного двора такие семьи входили по-хозяйски, располагались надолго; дед, бывалый промышленник, водивший ватаги в тундру, расставлял сыновей и внуков как считал нужным: кого – смотрельщиком, кого – сменным, кого – заряжающим, чтобы скусывал патрон, подсыпал пороху, кого назначал запасным – на смену. Управившись с делами, укладывались соснуть до времени: когда швед придет – не поспишь.
Егорше Пустовойтову один такой дед сказал сурово:
– Ну, чего глядишь, офицер? Ты на нас не гляди, ты на своих солдат гляди. Мы заряда даром не стравим, у нас порох свой, не казенный. Иди, офицер, иди, нам спать надобно, покуда досуг есть...
Весело стало на сердце у Егорши, когда обошел он башни, на которых расположились семьями мужики-двиняне. Еще веселее сделалось, когда приехал на Соломбальскую верфь – смотреть по приказу Сильвестра Петровича, как тут готовятся к баталии.
Здесь корабельный мастер Кочнев с донцами вздымал на канатах наверх, на палубы недостроенных судов, пушки, из которых надумал палить картечью по неприятелю, когда тот, не чуя для себя беды, подберется к верфи. Те самые люди, которые неволей строили суда, нынче не уходили с Корабельного двора, хоть ворота были раскрыты настежь и стража более не сторожила работных людей. Под мелким дождем, который непрестанно шелестел по двинским водам, плотники, кузнецы, столяры, конопатчики, парусные мастера, сверлильщики, носаки, смолевары таскали наверх, по шатким лестницам, ядра, полами драных кафтанов закрывали картузы с порохом, чтобы не намокли, беззлобно толковали со стрельцами, которые еще накануне оберегали кованные железом ворота.
Попозже, в тележке, кнутом погоняя крепенького мерина, приехал Иван Кононович, выпростал ноги из-под дерюжки, разминаясь, обошел недостроенный восьмидесятипушечный корабль, покачал старой головой:
– Ну что ты скажешь? Такую красоту божью пожгут? Трудились сколько, поту людского, крови что ушло – не посчитать! Ах, ах, будь вы неладны...
Увидел Егоршу, пожаловался:
– Что же вы, господа воинские люди, как неловко делаете...
Мужики, работный народ, глядя на Ивана Кононовича, тоже качали головами. Один помоложе, скуластый, в распахнутом азяме, сказал:
– Отобьемся, Иван Кононович!
Другой, весь налитый мускулами, недобрым голосом посулил:
– Мы, господин мастер, здесь не на перинах спали, не курей с говядиной харчевали. Мы народ нынче злой. Поприветим шведа!
Из толпы кто-то вытянулся, привстал на носки, крикнул:
– Топоров бы хоть дали! Топоры, и те на замок замкнули! Давай топоры, Иван Кононович!
Егорша пробрался вплотную к мастеру, сказал горячо:
– Давай топоры, Иван Кононович, давай об мою голову...
Мужики загалдели, напирая:
– С голыми-то руками разве сдюжаешь?
– Мы двинской земли люди, мы обмана не знаем...
– Как строить корабли – зовете да неволите, а как от шведа оборонить...
– Одни стрельцы не совладают...
Сверху с палубы спустился весь мокрый от дождя, с серым от усталости лицом, мастер Кочнев, позвал стрелецкого пятидесятника. Посоветовались. Егорша сказал твердо:
– Именем капитан-командора приказываю – топоры дать!
Иван Кононович взял лом, сорвал с кладовой висячий тяжелый замок. Мужики встали в очередь. Иван Кононович уговаривал:
– Кормильцы, за топоры-то с меня возьмут, уж вы после боя сами отдайте. Мои-то достатки ведаете – невелики, топорики по цене не дешевы, сами рассудите...
Работные люди выбирали себе топоры не спеша, каждый искал получше, чтобы не со щербиной, да потяжелее, да поухватистее.
– Поживее, братцы! – просил Егорша. – Эдак вам и до ночи не управиться...
Мужичок с круглыми глазами и бороденкой, торчащей вбок, ответил сердито:
– Чего поживее? У тебя вон шпага – тычься на здоровье, да еще нож, да пистолет. Поживее...
Работные люди, выбрав топоры, шли к точилу – точить жала. Иные здесь же тесали себе топорища поудобнее, другие насаживали топоры на долгие ручки, – получалось вроде алебарды, только поувесистее.
Кочнев хитро подмигнул на старого мастера, сказал:
– Топорик себе припрятал Иван Кононович, я видел, самый наилучший...
– Ври толще! – усмехнулся мастер.
– Да уж видел, видел, – смеялся Кочнев, – чего таиться от своих... Он им задаст – шведам, Иван Кононович наш, ох, задаст...
– И задам! – тоже посмеивался старик. – Почему не задать? Молодым был – нынче вспомню...
– А коли швед в тебя из пистолета, Кононыч, тогда как?
– А так, что я дожидаться не буду! Я его топором взгрею, он и побежит...
– Ой, не побежит?
– Ну, тогда зарублю!..
– Не дойдет он до вас! – сказал Егорша. – Не пустим. У нас на цитадели его так огреют, что завернет он обратно в свою землю...
Он попрощался с мастерами, сел на своего жеребчика, поехал в город. У кирки, с палашами наголо, со строгими лицами стояли матросы. Аггей сидел на ступенях, покуривал трубку. В полуоткрытую дверь сердито смотрел консул Мартус, ругался на Аггея, требовал воеводу. Аггей молчал, сидел к Мартусу спиною.
– Чего он? – спросил Егорша брата.
– Выпустить! – пыхтя трубкой, ответил Аггей. – Нет, теперь посидит, отдохнет...
Егорша спешился, сел рядом с братом, рассказал, что видел за длинный день. Аггей угрюмо молчал. На соборной колокольне опять ударили в набат, ударили у Параскевы, у Козьмы и Демьяна. Аггей выбил трубку о каблук, хмуро сказал:
– Проезжал давеча тут солдат Смирной, один на шанцах остался, всех шведы порубили... А Мехоношин, собака, удрал. Говорят, будто к воеводе в Холмогоры подался...
Егорша спросил с испугом:
– И Афанасия Петровича убили?
– Убили будто! – сказал Аггей.
Егорша тихонько охнул, встал. Аггей на него прикрикнул:
– Ты еще завой, лучше будет! Шпагу носишь, матросы на тебя смотрят...
Из двери кирки высунулся пастор, сказал, что хотел бы иметь беседу с достойным унтер-лейтенантом по секрету.