Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
– Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.
С этого времени и началось сытинское дело.
Литография стоила семь тысяч рублей: из них четыре – приданое за Евдокией, да тремя тысячами помог в кредит Шарапов. С великой радостью, с жадной горячностью и рвением Сытин ухватился за свое многообещающее дело. Бегал закупать бумагу, помогал печатнику накладывать листы и бережно, чтобы не перепачкать, раскладывал в стопы. Сам крутил за рукоятку колесо машины, ведь ни электрического мотора, ни двигателя тогда и в думах у него не было. Отпечатанные просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал, трудился без отдыха, но не зная усталости.
С появлением собственной литографской машины, способной печатать не обычный лубочный «простовик», а красочные картины, Ивану Сытину понадобились более опытные художники, умеющие создавать правильный рисунок, находить нужные краски и оттенки. Такие профессиональные рисовальщики в Москве нашлись. Они охотно принялись за дело. Литографский способ печатания уничтожил кустарный промысел подмосковных «цветильщиц», не так давно занимавшихся раскраской лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с изображениями: как Петр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает; как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна…
На картины с историческими сюжетами, да еще в таком художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват.
Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей – Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова.
Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: «Морозова у Аввакума».
Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: «Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои… На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением… Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась.
В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико… Боярыня Морозова – это была она – робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него».
Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
– Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится…
Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные «простовики», а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре.
– Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали?
– Нет. Приводите, сговоримся.
Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
– Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич…
– Возможно, у Шарапова в лавке?
– Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском?
– Захаживал как-то…
– Ну вот я вас там и видел.
– А вы там свой человек? – спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки.
– Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
– Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю – худо не сделаете.
– Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу…
Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
– До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
Получив расчет, не отказался печник и от надбавки «на свечи Преображению», поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу.