Ой, дядю, ну, пойдем, швыдше!
Быстро идти я не мог, а девочка хотела, чтобы мы бежали, она продолжала говорить: "Спасите маму".
Пройдя шагов пятнадцать, я сообразил, что нельзя мне с ней идти, не имею права поддаваться чувству. Я остановился.
- Ну, чего? - крикнула на меня девочка и дернула мою руку. Потом посмотрела мне в глаза, щеки ее судорожно задергались, она бросила мою руку, побежала обратно к лесу и опять закричала:
- А-а, а-а-а! - в голосе ее была такая тоска, такое отчаянье, что я рванулся за ней, крикнул:
- Стой, стой, девочка, идем к маме!
Но она не оборачивалась. Она бежала так быстро, что мне, с моими изодранными ногами, нечего было и думать ее догонять. Она кричала без передышки, и голосок ее я еще слышал минуты три... Он звучал в моих ушах и на следующий день и через неделю. Я его слышу и сейчас:
- Солдатику, идемо зи мною!
*
На опушке леса, в кустарниках, я увидел трех красноармейцев. У всех троих за плечами висели большие, туго набитые мешки. Вид порядком помятый, но шинели целые, хотя грязные, и сапоги, видать, крепкие.
Все трое оказались шоферами. Коротко рассказали они историю своего окружения. Я назвался комиссаром полка. Не знаю, поверили шоферы, или им было все равно, но в компанию приняли и "зачислили на довольствие".
- Пойдем, комиссар, будем совет держать, - сказал один из них, грубый малый с отечным лицом и мрачным взглядом.
Сказав так, он подмигнул своим приятелям. Они, а за ними и я направились к большой скирде; в ней кто-то сделал просторное углубление род пещеры. Мы влезли туда и свободно разместились.
Шофер с мрачным взглядом развязал свой мешок, вытащил две банки консервов, флягу с водкой, краюху хлеба. Не спеша, нарезал хлеб, одним ловким движением вскрыл банку, разложил мясо на кусках хлеба, а в банку налил водки и первому протянул мне.
Потом, по очереди, выпили все. Закусили. Один из шоферов, черноволосый, подвижный, по внешнему виду еврей, сказал мрачному:
- Что, Степан, так и будем здесь, в скирдах, отсиживаться?
Степан бросил на него быстрый взгляд и ничего не ответил.
Третий шофер, рябой парнишка с вятским говором, хлопнул мрачного по плечу:
- Давай, Степа, будем через фронт пробиваться, к своим. Комиссар в наше подразделение явился, по всем видам - крепкий мужик, его возьмем.
Степан уперся теперь взглядом в меня, протянул длинную, волосатую руку к ордену на моей груди, потрогал.
- Вот, комиссара нам как раз и не хватало, - он, видимо, быстро хмелел. - Ну, чего, дура, нацепил? - сказал он, таращась на орден. - Сыми, а то я сыму!
- Поди, не сымешь, - сказал рябой. - Не бузуй, Степан, давай дело говорить!
- Дело? Какое наше дело? Наше дело - хана! - проворчал мрачный. Он вновь налил себе водки, выпил, утерся ладонью и продолжал так же, не спеша: - Наше дело простое: возьмем под белы руки комиссара, сведем в ближайшее село к коменданту, а там пусть разбирают, кого в лагерь, кого на виселицу. С комиссаром нам и у немца больше доверия! - Заметив, что я полез за пазуху, он схватил мою руку. - Стой, браток, не пугай, подраться успеем. Эта штука и у меня имеется... кидай свою бляху в сено. А вот тебе и документ.
С этими словами он вытащил из кармана несколько немецких листовок "пропусков". Напрягшись, я высвободил руку из его цепких пальцев, достал пистолет... Сидевший справа от меня рябой внезапным ударом выбил у меня оружие. Я хотел кинуться на него, но тот сам с быстротой кошки прыгнул на Степана.
- Что, сволочь, продался!..
Черноволосый бросился к нему на помощь, вдвоем они прижали своего спутника к земле.
- Погоди, братки, братишки! - кричал Степан, он отбивался и кулаками и ногами, кусался, но вдруг как-то неестественно захрипел, стал колотить каблуками землю.
Минуту спустя все было кончено. Я вылез на волю, глубоко вздохнул. И сразу вслед за мной вылезли, захватив свои мешки, и черноволосый с рябым.
Рябой, глядя в сторону, ни к кому не обращаясь, сказал:
- Собаке - собачья и смерть!
Вытерев руками пот с лица, он обратился ко мне:
- К чему, товарищ комиссар, понапрасну стрелять, шум поднимать. Иногда хорошо втихую...
Больше об этом случае не говорили. Пошли в глубь леса, и каждый думал о своем. Я думал о том, что эти два красноармейца дали мне урок решительности и необходимой жестокости.
*
В мешке черноволосого нашелся плащ. Короткий, старый, но я его с наслаждением натянул. Он кое-как защищал от ветра и дождя. Дали мне ребята и потрепанную пилотку. Теперь я действительно стал походить на бежавшего из плена.
Выяснилось, что мы компания непрочная. Рябой парень во что бы то ни стало решил перебираться через линию фронта. Он искал попутчиков. Мои намерения оставались неизменными: я шел в Черниговскую область. Черноволосый - его звали Яков Зуссерман - стремился на родину, в город Нежин. Город этот тоже в Черниговской области, до поры нам с Яковом было по пути.
В лесу бродило много людей. Вероятно, большинство такие же, как мы, скитальцы. Часто бывало: идет какой-то человек, явно видит нас и направляется к нам. Мы уже ему кричим:
- Свои, давай, друг, сюда!
Но он вдруг сворачивает в сторону, пускается бежать. Одиночки особенно боялись. Да это и понятно: кто знает, что за люди...
Заночевали мы на лужайке, в стоге сена. Спали по очереди. На утро я с удовольствием отметил, что ногам моим немного лучше.
Когда перекусили, приняли твердое решение: быть настойчивее в поисках людей, сколачивать группу, если не партизан, то хотя бы единомышленников. Больше народу - больше силы.
Пока мы совещались, смотрю, невдалеке пробегает мальчишка. Окликнули его. Он довольно смело подошел.
- Не видал, хлопец, тут партизан?
- А що це таке партизаны?
Хитрит мальчик. Кстати, на плече у него висят два огромных армейских башмака.
- Где взял? - спрашивает рябой. - Дал бы нашему командиру, видишь, человек разут.
Парнишка без сожаления снял с плеча башмаки. Оба они оказались на левую ногу, но влезли. А так как башмаки были просторными, то я еще обмотал ноги остатками шинели. Поблагодарил парнишку, спросил:
- Ну, а як же насчет партизан, не видел?
- Да тут, за балкой, какие-то дядьки, а що за народ, хиба я знаю. Идите вон туда, - он показал нам направление, и мы двинулись.
Теперь я стал кум королю. Ноги в тепле. Кто бывал солдатом, понимает, как это важно. Правда, я часто спотыкался, но все же повеселел.
А еще больше я повеселел, когда в группе, что устроилась за оврагом, нашел знакомых - двух красноармейцев из нашего отрядика, с которым расстался два дня назад.
Они рассказали, что из шести человек в ночной перестрелке был ранен и схвачен только один. Другим удалось скрыться. Меня считали погибшим. Лейтенант с кем-то из товарищей отправился утром на разведку, да так и не вернулся...
Всего сидело у костра, возле оврага, семь человек. Двое стремились на родину, в Киевскую и Житомирскую области, остальные непременно хотели перейти через линию фронта; к ним присоединился и вятский шофер.
Никто в этой группе у костра друг друга как следует не знал. Настроение у всех было, конечно, далеко не веселое. Но могут ли русские люди, собравшись у костра, молчать? И мы разговаривали.
- Эх, страна-то у нас большая, - сказал огромный детина в шинели. Он лежал на спине и смотрел в небо. - Страна-то наша выдержит, в этом сомневаться не приходится. Только вот вопрос...
В чем вопрос, он так и не сказал.
Из таких неопределенных восклицаний, реплик и состояла, в сущности, наша беседа. Мы то и дело прислушивались к отдаленным выстрелам, к шороху листьев. Мы и друг друга остерегались; я часто ловил на себе внимательные, оценивающие взгляды.