Не всякому слуху верить надобно!
Бабы опять притихли, завсхлипывали, утирая слезы концами платков.
— Молитесь, бабоньки! Молитесь, рабы божии!
Даст бог, все обойдется подобру-поздорову, — повторил келарь.
От ворот монастыря женщины ушли ни с чем. Они не сразу разошлись по избам, а направились на берег. Встали там дружным плотным рядком и молча, сняв платки, стали смотреть на море, туда, где волны, обгоняя друг друга и кипя, как вода в котле, сливались с серым, затянутым плотными облаками небом. Словно крылья подбитых птиц, трепетали на ветру в руках женок ситцевые линялые платки…
Ничего не сказал им Тихон. Ничего не сказало и море. Пустынное, хмурое, оно равнодушно гнало тревожные и сумрачные волны к берегу.
Шумел прибой. Голодные чайки вились над волнами, жалобно крича, медленно и тяжко взмахивая крыльями против ветра.
2
В каюту адмирала конвой ввел двух русских. Капитан Эрикссон представил Шебладу невысокого русобородого мужика в куртке и рыбацких бахилах. Мужик был коренаст, нескладен и мял в руке кожаную зюйдвестку.
— Это — русский лоцман.
— Корабельный вожа, — с достоинством сказал Иван. — Знаю устье, могу провести без опаски ваши посудины.
Эрикссон дал знак Борисову. Тот перевел.
— Так, — сказал Шеблад и, встав, подошел к Рябову, положил холеную руку на плечо. — Послужишь нам — получишь хорошую плату. Денег мы не пожалеем. Видишь, какие у нас прекрасные корабли? Сопровождать их — большая честь для русского лоцмана.
Борисов опять перевел бесстрастным, равнодушным голосом. Эрикссон стоял, вытянувшись перед адмиралом, прижав руку с треуголкой к груди. Шеблад сел за стол.
— Дайте господину лоцману поесть. Дайте вина. И переводчику тоже, — распорядился он, — а после отправьте их обратно на фрегат.
Русских увели. Шеблад собрал в каюту всех воинских командиров на совет.
«Судя по всему, — думал адмирал, — этот русский лоцман решил добровольно вести фрегаты. За деньги, конечно, кто перед ними устоит?» Но Эрикссону все же приказал:
— Смотрите в оба за этим русским лоцманом. Ни на минуту не оставляйте его одного. К штурвалу не допускайте. Пусть он только указывает курс. Ваш фрегат пойдет головным.
Эрикссон почтительно наклонил голову. Адмирал потер переносицу, пожевал губами и после небольшой паузы, продолжал:
— Господа! Вводить все корабли в Березовское устье Двины пока нет необходимости. Я не хочу рисковать всей эскадрой. Сначала вышлем разведывательный отряд: два фрегата и яхту. Пятьдесят восемь пушек и полтыщи солдат — внушительная сила, тем более что у русских в Архангельске, насколько мне известно, нет ни одного военного корабля. Мастера Баженины не успели опередить события. Русские могут чинить нам урон лишь с береговых батарей. Господин Эрикссон! Вам поручаю командовать разведывательным отрядом. Узнайте путь, запомните все ориентиры, створы, выявите, какова мощь русской артиллерии, где расположены батареи. Держите остров, где у них строится крепость, под прицелом своих орудий. На огонь отвечайте, не жалея пороху и ядер. Когда пробьетесь к Архангельску, немедля высылайте сюда яхту с опытным шкипером. Если русский лоцман будет с нами до конца, его тоже пришлите. Яхта поведет остальные корабли. Да не забывайте тщательно промерять глубины по фарватеру! Вам все понятно, господа?
Офицеры согласно закивали.
Рябова и Борисова вернули на фрегат и заперли в разных помещениях.
Пленных рыбаков и солдат с Мудьюга на шлюпках отвезли на один из кораблей, которые оставались у входа в устье. Рябов об этом не знал. Он думал, что его товарищи по-прежнему находятся в трюме.
Эрикссон стал снаряжать фрегат к походу, приказал приготовить на случай безветрия весла, назначить гребцов. На палубе были оставлены лишь матросы для работы с парусами.
Все остальные люди были спущены вниз, к боевым портам.
Выступать шведский капитан решил в час начала прилива, когда в Двинской губе «прибылая вода» с северо-запада устремляется в устье реки и поднимает его уровень более чем на три фута. [8] . Прилив в летнее время продолжается пять, а отлив семь часов. Этого времени вполне достаточно, чтобы привести фрегаты под стены города на мысе Пур-Наволок…
Вечером Рябова вывели на палубу. После наглухо закрытой душной и промозглой каюты, в которой пахло чем-то прелым, чужеземным, он с удовольствием вдохнул свежего воздуха, глянул на небо. На западе в редких, волокнистых, как чесаный лен, облаках раскаленными грядками дотлевали отблески заката. Солнце упряталось за горизонт ненадолго, для того чтобы тотчас начать подниматься снова. Июньские белые ночи на Двине коротки, как размах крылышков кулика.
«Все идет как по писаному, — подумал Иван. — Капитан знает службу: выбрал для пути время прилива. Вот шельма! Но и я тоже выберу время!»
Стало зябко. Иван запахнул полы куртки, застегнул медные крючки. К нему приблизился капитан и повел на мостик.
Загремела якорная цепь. Тишину прорезал свисток боцмана, и матросы проворно полезли наверх по вантам. Вмиг распустили паруса, закрепили кливер-галсы, шкоты [9] . Судно почти незаметно тронулось со стоянки. За ним — на дистанции — второй фрегат и яхта. Стройная, белопарусная, с форштевнем, словно выточенным из моржовой кости.
Между островами Мудьюгом и Гольцом Двина разлилась на два десятка верст — не видать берегов. Но дальше русло ее суживалось, резко падали глубины. Через каких-нибудь полчаса они уменьшились с сорока до двадцати двух с половиной футов.
Рулевой у штурвала, широко и крепко расставив ноги, медленно вращал колесо. Движения его были не совсем уверенны, как бывает, когда делаешь что-либо по подсказке. Рябов жестами показывал: «Лево руля! Прямо! Теперь правее на три румба».
Рулевой послушно выполнял его команды. За спиной Рябова, как сыч, стоял мрачный лейтенант. Правая рука его лежала на рукоятке пистолета, сунутого за пояс. Рядом шведский шкипер с коричневым лицом и каштановой окладистой бородой, дымя трубкой, следил за действиями лоцмана. Сзади — Борисов, которого тоже привели сюда. Он угрюмо посматривал на Ивана, терзаемый сомнениями.
Им ни разу не удалось перемолвиться наедине после той встречи в трюме. Переводчик молча сверлил колючим недобрым взглядом спину лоцмана, а тот, зорко всматриваясь в очертания берегов, в извилины устья, уверенно командовал: «Прямо! Держать прямо!» Иной раз, не утерпев, Иван соленым рыбацким словом костил рулевого и сам клал на штурвал руку, чтобы поправить курс, показывая этим рвение и старание. Шведы не протестовали.
К полуночи ветер стих, и паруса обвисли. Капитан дал команду свернуть их. Дальше фрегат пошел на веслах. Иван знал: это ненадолго. Лишь покажется краешек солнца, ветер поднимется снова.
Белая ночь ласковой колдуньей прикрыла воды сизо-голубой поволокой. Удивительна эта белая ночь: не темно, не светло, не тихо, не ветрено. Не поймешь — вечер ли, ночь ли, рассвет ли? Все пронизано какой-то грустной задумчивостью. В такую ночь по отлогим берегам и плесам, должно быть, плещутся русалки, высовываясь из воды, срывая холодными пальцами нити водорослей, а морской бог Нептун поднимается на поверхность, бороздя своим трезубцем морскую гладь и тряся от удовольствия мокрой бородой. От его неторопливых поворотов море колышется, вздыхает от берега до берега, и где-то далеко-далеко, в полночной стороне, как огромные поплавки, колыхаются ледяные горы — айсберги. Стада гренландских китов лениво пасутся у горизонта, выбрасывая фонтаны воды и процеживая в усах планктон… [10] .