Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?
— Ты хоть начитан, законы знаешь.
— В этом мне тоже с родителем не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот
— все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, — крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был — проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.
— Ваши житьи приехали!
— Кто побогаче да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…
— Постой, Селезнев говорить хочет!
Шутки, наконец, кончились.
— Вот что, друзья-товарищи! — начал Селезнев. — Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! — Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. — Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.
— По-прежнему, значит!
— Да, по-прежнему.
— С Казанью разделались, за нас принялись!
— Я то же хотел сказать…
— Двину терять жалко!
Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:
— Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.
Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!
— Новая война с Москвой? — с усмешкой возразил Павел Телятев. — Под Русой дали нам!
— Кому дали, — вмешался Савелков. — Не знаешь, как дело было!
Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла.
Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех…
В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом соступе разбили москвичей, пошли по дворам, да платье, да доспехи почали лупить с мертвых шестников, да с татаров битых, строй розрушили, а тут иная рать с поля подошла, да Басенок не растерялся, своих спешил, разоставил за плетнем, за сугробами, к им не пробитьце, снегу коню по грудь, а они, знай, бьют из луков по лошадям… Вот и побили!
— Басенка не зря шильники в шестьдесят осьмом ладили убить.
— Было такое дело! За Славной, в поле, под Городцом. Да утек.
— Ловок!
— Не больно ловок, как свои же бояре ослепили его на Москвы.
— А луки татарские хороши, мы вчерась пробовали с Ермолой. Бьют на триста шагов — насквозь!
— Михайло Олелькович едет? — спросил кто-то из житьих.
— Едет. В ноябре ладитце быть.
— Киевский князь?
— Брат киевского князя. Он из Ольгердовичей, крещеный, греческой веры. Ольгердовичи — они все православные.
— Все одно, не выстоять одним противу Москвы, хоть и с Олельковичем!
— А Шуйского куда пихнули?
— Шуйский на Двину уехал, неспокойно там.
— М-да, стало, дело без нас уже движетце!
— С Москвой ежели… Такое вместе со стариками надо бы решать…
— И еще узнать, что Захария Овин думает!
— Что вы к Захарию привязались! — вступился Берденев. — Захарий Григорьевич думает, что и все. Кому под Москву охота!
— Старики у матери соберутся на днях, — вновь подал голос Дмитрий Борецкий. — Мы уже не дети, у самих дети растут! Половина из вас посадники. Ваши суд и власть. И то вспомните, когда Онцифор Лукич дал городу новый устав, он и сам отступился посадничества, и другие старики отступились. Молодежь стала у кормила власти.
— Тому уж боле ста лет! А нынь, кто умен, давно свои вотчины под Торжком да Бежичами московским боярам попродали…
— Он дело говорит! Старики иные уж в домовину глядят, а нам жить!
— Старики, однако, поводья из рук не выпустили, нам не передали, возразил, пожав плечами, красавец Юрий.
— Старики не выдадут! — вспыхнул Савелков, распаляясь. — Казимер герой! Богдана не свернешь! Офонас Груз — старчище кремень и Тимофей не хуже! Лошинский? Пенков? Берденев? Самсоновы? Федоров? Все с нами! выкрикивал он знакомые каждому имена. — Захарья Овин, этот, не во гнев сказать… Но и тот за свое встанет! Да в плотниках один Иван Лукинич чего стоит! Славлян испугались? И славляне тоже здесь! Своеземцев, покажись! И на Славне-то один Исаак Семенович к Москве тянет!
— Жаль вот Яков Игнатьич умер, был мужик, каких мало! — вздохнули в толпе.
— Дмитрия Васильича Глухова, вот кого жаль!
— Василий Степаныч, Своеземцева батька, до схимы, самый был светлый ум в Новом Городе. При нем бы и Славна не шаталась!
— Самсона Иваныча не забудьте еще, господа!
— С Москвы пишут про нас: люди молодые, остались без родителей, наставить некому, — насмешливо подал голос Губа-Селезнев.
— Не ведают, мол, как и кланятьце Москве! — поддержал Федор Борецкий.
— А и верно, други, почитай, у половины у нас отцов нету! Ты, Савелков, да Дмитрий с Федором, да Гриша Тучин, да Михайловы, да Селезневы…
— Седем-ко мы, братцы, подумаем, подумаем да пригорюнимся, научить-то нас бедных, некому!
— Московского князя Ивана приложи, тоже двадцати летов без отца осталсе!
Шутка не получилась. Двое-трое расхмылились при имени Ивана, но по лицам прочих пробежала тень: «Выдержим ле?»
Подошла решительная минута. Василий Селезнев оборотился к Дмитрию Борецкому, и все посмотрели на Дмитрия. Так в старинах, что поют гусляры на пирах, в бою богатырском, герой посылает слугу своего расправиться со слабыми супротивниками, но в поединок на главного ворога выезжает сам.
Борецкий обвел очами молодые задорные лица новгородской господы: великих бояр, иных еще безбородых, детей посадничьих, тысяцких, избранных житьих, молвил негромко и значительно:
— Други! Я собрал вас вот зачем. Кто знает — знает, а прочие слушайте. Князь нам нужен, без него не обойтись. Но какой? Исстари Новгород был волен во князьях, приглашал, кого любо, а нелюбым говорил:
«Ступай, княже, мы сами по себе, а ты сам по себе». Так было?
— Так!
— Так-то так…
— Постой. Что мы видели от великих князей московских? Дмитрий Иваныч Донской, когда Тохтамышу Москву подарил, явился с ратью за серебром.
Гневен был, что наши молодые люди на Волгу ходили, татар побили-пограбили.
Не так? Василий Дмитрич вознамерился Заволочье отъять. Кабы не разбили его наши деды-прадеды на Двине, конец был бы Новугороду.
— Били-то вятичей да устюжан!
— И москвичей били в те поры, Олфим.
— Стойте, господа, пусть Борецкий скажет!
Дмитрий перемолчал говорку, вновь повел речь:
— Теперь глаза колют нам литовским митрополитом да в союзе с латинами винят! Вера, говорят, одна у нас и Москвы.