Потом поднял ногу в валенке, прижал ее к груди, как ребенка, и стал закапывать землей вперемешку с грязным снегом... К нему подоспела медсестра Луценко Маша, а я заставил себя стронуться с места и побежать, спотыкаясь, дальше...
* * *
...Артналет! Еле успеваю спрыгнуть в первый попавшийся окоп, чтобы переждать. За мной следом прыгает еще один солдат-пехотинец. Спрыгнул и кричит истошно:
- Дай закурить!
Достаю кисет, отряхиваясь от посыпавшихся на нас сверху комьев, протягиваю, а он хриплым матом:
- ...! Заверни!..
И пока я, заторможенно осмысливая тон его просьбы, сворачиваю козью ножку, он торопится, орет мне сквозь грохот:
- Руки оторваны!
Смотрю, и правда: рукава его шинели болтаются и набрякли кровью... Сунул козью ножку ему в губы и, протянув огонек зажигалки, замечаю, какого они химически-чернильного цвета.
Артналет прекратился внезапно. Солдат, как на пружинах, выпрыгнул из окопа и побежал, крикнув на прощание:
- Я отвоевалси, браток...
...В роте меня уже посчитали погибшим: видели, что я полез на горевший танк, который через две минуты взорвался. Многие оглянулись на тот взрыв и в уме отметили: "Абдулин погиб".
- Живой! - кричат, увидев меня.
Как же сладко на войне почувствовать чью-то непритворную радость по поводу того факта, что ты еще жив! У Суворова - командира моего дорогого - даже слезы были на глазах, когда он меня обнимал.
- Ну, Мансур, с тобой не соскучишься! - сказал он не то строго, не то с гордостью...
* * *
...Наконец во второй половине дня состоялось на нашем участке соединение войск Юго-Западного фронта с войсками, которые продвигались навстречу нам с юга. Сгоряча, не разобравшись, что фашистов между нами уже нет, потеребили огоньком... друг друга. Потом мне, как и многим, казалось, что я сразу заметил неладное: мины летели к нам без воя, взрывы были бездымные, да и автоматный и пулеметный огонь отличался тем, что не было разрывных пуль...
Плотный огонь прижал нас к земле. Мы видим контратакующую нас массу людей. Нам странно видеть, что фигуры их не похожи на гитлеровские... Кто-то все же разглядел, что контратакующая нас масса живой силы - свои!.. Реакция была молниеносной, хотя запоздалой. Внезапно оборвался бой. Все прекратили огонь. Бежим навстречу друг другу, и только скрип снега под ногами - такая тишина...
- Братцы! Родные!
- Как же это, а?! Сгоряча свои своих поколотили!..
Обнимались и плакали, потому что ведь и убитые были, и раненые...
Каждый винил себя, что не крикнул, не взял на себя ответственность крикнуть: "Свои!", почувствовав неладное. Ведь в таких случаях солдатский невидимый телеграф срабатывает молниеносно, все бы вмиг прекратили огонь... Потом приводили в порядок поле боя и не могли смотреть друг другу в глаза...
Мы теперь воюем на Донском фронте...
Наступил исторический момент в Сталинградской битве. Кольцо сомкнулось, и трехсоттридцатитысячная гитлеровская армия полностью окружена. Задачей нашей теперь стало не дать ей вырваться из котла.
* * *
Суворов из-за меня напереживался вдоволь. Уж столько всего приключилось со мной за три всего недели войны. А весть о моей сначала гибели, а потом - что я жив! - окончательно сблизила нас. Когда малость затихло, мы с ним о многом откровенно переговорили тогда, и в частности о значении приказа No 227 "Ни шагу назад!".
Тут психология солдатская очень сложная, и до глубины истинной никогда не докопаться никому. По нашему с Суворовым разумению, мы могли отступать до тех пор, пока не появился этот приказ. Он сработал как избавление от неуверенности, и мы остановились. Остановились все дружно. Остановился солдат, убежденный, что и сосед остановился. Встали насмерть все вместе, зная, что никто уже не бросится бежать. Приказ оказался сильным оружием солдат психологическим. Хотя и неловко было сознавать тот факт, что "сзади меня стоит заградительный отряд"...
Воевавший с первых дней войны и отходивший вместе с полком от западной границы, от Бреста, Суворов в разговоре со мной многозначительно вздохнул:
- Раньше бы надо издать такой приказ!
Окоп - огневая позиция
Мы понимали, что фашисты, оказавшись в котле, не захотят сидеть пассивно. А сколько их там? Никто не знает точной цифры. Настойчиво спрашиваем начальство:
- Сколько фрицев в котле?
- Тысяч сорок, - отвечают нам.
Ого-го! Сорок тысяч! Цифра впечатляла. А если половина попрет на запад на узком участке, да через нас, через наш полк?!
Правду-матушку мы узнали только через два месяца - 2 февраля 1943 года. Оказывается, немцев было в котле 330 тысяч!
- Почему вы нас обманывали? - спрашивали мы потом своих командиров.
А они, хитро усмехаясь, отвечали, что иногда на войне нельзя говорить истинную правду. И называется эта хитрость святой ложью. Говорили "сорок тысяч", чтоб не испугать солдат.
- И то верно, - соглашались мы.
А пока, на исходе ноября 1942 года, перед нами была поставлена задача немедленно подготовиться к отражению возможной попытки окруженных войск прорвать кольцо.
Закипела работа. Мы рыли траншеи в полный профиль.
Для этого надо выдолбить полутораметровый слой промерзшей, почти окаменевшей почвы. Потом вырыть на дне окопа нору.
Каждая такая нора не похожа на другую по форме и объему, поскольку роется она на свой вкус и по своей комплекции. На двоих-троих тоже устраивали "ложе": теплей было вместе. Слой мерзлоты над головой с успехом заменял нам бетонное укрытие. Ноги же, укладываясь спать, мы всегда высовывали наружу на случай внезапного взрыва, чтоб можно было выбраться, если засыплет землей.
И ночью минометчики не давали покоя врагу. Днем пристреляем балку, в которой фашисты табунятся по всяким своим хозяйственным делам, запишем на огневую схему данные точной пристрелки всех извилин и ответвлений их позиций, а потом методично, с интервалами в пять минут, ведем огонь. Называлось это: "изматывать противника". Фашистам от нас покоя нет всю ночь напролет, а мы и поспать ухитримся: каждый расчет по очереди ведет огонь в течение часа. Выпустишь в сторону вражеских позиций свою сотню мин - и скорей в нору, где товарищи, прижавшись друг к другу, уже накопили тепло.
До этого не обращал внимания, а в войну заметил: уязвимей всего к холоду коленки. Может быть, оттого, что на коленках у человека нет ничего сохраняющего тепло: кожа да кости... И уж тут спасала солдата шинель. Полы у шинели длинные. В походе или в атаке это, конечно, минус: путаются в ногах, приходилось засовывать под ремень, чтоб не мешали бежать. А вот во время сна минус оборачивался плюсом: полами шинели очень удобно было укутывать стынущие ноги.
Более удачную для солдата одежду не придумаешь! И материал для нее выбран подходящий: шинельное сукно не только греет хорошо, к нему и снег не липнет, и присохшая глина легко удаляется, дождь тоже с него скатывается, быстро оно сохнет. Трудней отчищалась сажа. Ведь и светильники у нас были. В гильзу от сорокапятки нальешь солярки, от той же шинели кусок полы отрежешь, вот и фитиль. Сажа - хлопьями, но можно было пуговицу пришить или письмецо написать. Залезешь в такую нору, и умирать не хочется. "Как, - думаешь, - уютно! Как хорошо-то!"
Окоп - рабочее место солдата, огневая позиция. Но это и жилище его. Вспоминаю и не устаю восхищаться волей человека к жизни. Казалось бы, окоп готов и нора вырыта - забирайся в нее да успевай отсыпаться, пока не прозвучала команда к бою. Но нет. У человека уже разгорелась страсть к благоустройству: начинает выдалбливать одну нишу для гранат, другую для патронов, третью для автомата, чтоб под рукой был. А там и котелку охота определить место...