В конце девятнадцатого века истерия сопровождалась удивительно яркими симптомами, которые после 1900 года исчезли, как будто болезнь адаптировалась к более рациональному столетию. Во время первой мировой войны она, правда, вернулась в новой ипостаси: в сложных ситуациях у солдат появлялись симптомы, которые могли вызвать демобилизацию. Но в период расцвета истерии паралич был поразительно сильным, слепота или глухота полными, а конвульсии ужасными. Все это давало такому веселому тирану, как Шарко, прекрасный драматический фон для достижения еще большего успеха. Одна серия исследований убедила его, что с помощью гипноза можно вызывать истерический паралич у восприимчивых к этому методу пациентов (таковыми он считал всех страдающих истерией). В конце концов он заявил (как впоследствии и Фрейд), что паралич вызывают идеи, скрытые в мозгу пациента. Таким образом, он доказал, что у истерика по психологическим причинам может (как часто и бывало) развиться паралич и другие симптомы. В 1890-х годах эта идея приобрела для Фрейда огромное значение, поскольку доказывала, что за повседневным сознанием скрываются мощные умственные процессы.
Деятельность Шарко как лектора и преподавателя до сих пор вызывает восхищение. Его работа с загипнотизированными истериками, которая так завораживала Фрейда и остальных, сегодня уже не имеет большого значения. Лекции, на которые приходили не только врачи и студенты, но и политики и актеры, были скорее медицинскими театральными представлениями. Его пациентки (а большинство истериков принадлежало к слабому полу) вели себя настолько экстравагантно, что есть подозрения, что по крайней мере некоторые из них знали, чего от них ожидают. В «Сальпетриере» для истеричек выделяли специальные палаты. Некоторые из них были довольно молоды и гордились своей известностью.
Женевьева любила демонстрировать свои ноги в шелковых чулках. Ее фотографии часто появлялись в журналах. Бланш, «королева истеричек», стала героиней не одной картины. Эти представления ставились Шарко и его ассистентами. Прикосновения к руке или ноге было достаточно, чтобы пациентки погружались в транс. При звуках гонга они впадали в каталепсию и не могли двигаться (однажды в гонг случайно ударили во время бала для пациентов, и те застыли на месте). От прикосновения к мышце конечности шевелились. Одно слово, и женщина падала на пол, исходя криками. Писатель и врач Аксель Мунте, который в 1880-х годах учился под руководством Шарко, считал представления в «Сальпетриере» фарсом, «безнадежной смесью правды и обмана». Но Фрейд видел в этом то, что хотел увидеть, и считал Шарко одним из своих героев.
По возвращении в Париж после Рождества Фрейд стал частью окружения своего руководителя. Он был в «волшебном замке» Шарко, доме на бульваре Сен-Жермен, чтобы обсудить перевод, а вскоре удостоился приглашения в гости вечером. Он надел новую рубашку и новый фрак, подровнял бороду и успокоил нервы с помощью кокаина. «Я пил пиво, — сообщает он Марте, — дымил как паровоз и чувствовал себя совершенно свободно, причем не произошло никаких неприятных неожиданностей». Он рассказал Шарко медицинский анекдот и ушел довольный своими достижениями — или, скорее, как он сказал, достижениями наркотика.
Последовали новые визиты. Кокаин помогал ему общаться с богатыми и знаменитыми людьми, а возможно, и с Мартой. Одним февральским вечером, перед тем как отправиться к Шарко, он пишет ей о своих мыслях, о том, будто он боится, что люди видят в нем «что-то чуждое». Он сожалеет, что он не гений, и объясняет свое опасливое отношение к незнакомцам тем, что «простые иди плохие люди плохо ко мне относятся».
Было ли это признание под воздействием кокаина правдой или просто выражением настроения? В тот вечер что-то его беспокоило: может, то, что он был евреем, хотя не показывал этого антисемитски настроенному Шарко. Брейер, как он писал, однажды сказал ему, что под внешней скромностью во мне скрывается очень отважное, бесстрашное существо. Я сам всегда так думал, но не решался никому об этом сказать. Мне всегда казалось, что я унаследовал весь бунтарский дух и всю ярость, с которой наши предки защищали Храм, и с радостью принес бы свою жизнь в жертву ради великого момента истории. И в то же время я всегда ощущал себя чрезвычайно беспомощным и неспособным выразить все эти чувства даже в словах или стихах. Поэтому я всегда сдерживал себя, и именно это, по-моему, должны видеть во мне люди.
Фрейд и Шарко могли обсуждать секс, но никогда этого не делали. Шарко наверняка знал бытующее мнение о том, что причина истерии — это половая неудовлетворенность. (Происхождение слова «истерия» от греческого «матка» говорило о том же.) Некоторые даже считали, что половое сношение может иметь терапевтический эффект. Это «народное средство» было не так уж далеко от взглядов традиционной медицины, но Шарко, хотя и признавал, что у истериков бывают сексуальные галлюцинации, этим не интересовался.
Однажды Фрейд все же услышал от него кое-что о сексе. Это произошло во время приема на бульваре Сен-Жермен. Хозяин дома рассказывал Бруарделю, судебному психиатру, о молодой супружеской паре. Мужчина оказался импотентом, и в результате у жены расстроились нервы. Шарко сказал мужу: «Продолжайте стараться! Я обещаю, у вас все получится». Фрейд не расслышал, что ответил Бруардель, но тот, похоже, удивился, что на женщину это так подействовало. И тут Шарко закричал: «Но в таких случаях это всегда зависит от гениталий — всегда, всегда, всегда!» Описывая этот эпизод в 1914 году, Фрейд продолжает:
Он сложил руки на животе, охватив себя и несколько раз подпрыгнув на носках в своей особой манере… На какое-то мгновение я был просто поражен я сказал себе: «Но если он это знает, то почему никогда об этом не говорит?» Однако это впечатление вскоре стерлось.
В феврале 1886 года Фрейд навсегда попрощался с Шарко. Он провел несколько недель в Берлине, изучая детские болезни в качестве подготовки к частной практике, а к весне вернулся в Вену. Брейер посоветовал ему не спешить. И вот он кисло шутил, что эмигрирует и устроится работать официантом, считал свои тающие денежные ресурсы и подыскивал кабинет и электрическую аппаратуру, необходимую для модной в то время «электротерапии» пациентов с расстроенными нервами.
Какие бы уроки Фрейд ни извлек из пребывания в Париже, ом как ни в чем не бывало продолжал осуществлять свой первоначальный план — заработать денет и жениться на Марте. Неясно, когда впервые начали оформляться его новые идеи об истерии и психологии. Самое важное было обобщено в его замечании, что симптомы истерии соответствуют представлению людей о нервной системе, а не тому, как она действует на самом деле. Пациент, сам того не подозревая, волочит ногу так, как в его представлении должны волочить больную ногу, хотя по законам физиологии он делал бы это совершенно по-другому. Из этого следовало, что истерия не зависит от «обычного 'я'» человека и задействует другой, некий внутренний механизм. За этими идеями (о которых размышлял не только Фрейд) скрывалась новая психология, которую еще предстояло открыть.
Позднее Фрейд утверждал, что еще до отъезда из Парижа он предложил Шарко статью на эту тему, в которой говорилось, что при истерии «параличи и исчезновение болевых ощущений… происходят так, как представляют их обычные люди, а не в соответствии с анатомическими фактами».