Положим, я еще мог бы в деталях заучить отдельные эпизоды из жизни Серюзье, но уж никак не всю его жизнь. Начнем?
- Ладно. Ну, например, однажды утром, в отсутствие мэтра Лекорше, я принимал одного нотариуса из Шато-Тьерри - забыл, как его звали...
- Как его звали? Не мэтр ли Буркен?
- Точно. Так вот, считая, что в кабинете я один, мой товарищ Серюзье вошел...
- Вошел, распевая: "Ах, все вперед, все вперед, все вперед!.. Вздернем нотариусов на фонарях"******. Бедный нотариус из Шато-Тьерри уронил с носа очки, а ты, разыгрывая праведный гнев, сказал мне: "Господин Серюзье, дабы отбить у вас охоту к подобным выходкам, я попрошу мэтра Лекорше отклонить ваше прошение о прибавке жалованья".
- Все правильно, - пробормотал Жюльен. - Ну а досье Торкайона? В нем была одна особенность...
- Да, в нем все страницы были залиты красными чернилами.
- Просто невероятно! Я считаю, продолжать не имеет смысла. Может быть, лучше вы расскажете, как обнаружили перемену в своей внешности?
Не заставляя себя упрашивать, я рассказал Жюльену об инциденте с фотографиями, о своих первых подозрениях, которые я старался в себе заглушить, пока не встретился с ним на Королевском мосту. Жюльен внимательно слушал и с не меньшим вниманием смотрел мне в глаза.
- Вот так я вдруг лишился собственной личности. И всех друзей, Жюльен. Я потому и решил довериться тебе, попытаться тебя убедить, что мне необходим друг. Очутиться нежданно-негаданно одному в целом мире, знать, что никто тебя не узнает, - это ужасно. Жюльен, я не могу и никогда не смогу представить тебе доказательств правдивости того, что я утверждаю, - по крайней мере таких, которые бы тебя удовлетворили. Нужно, чтобы ты сделал шаг мне навстречу. Задай себе простой вопрос: "А вдруг он говорит правду?" Умоляю тебя, подумай об этом. Представь себе хоть на мгновение старого друга, замурованного в чужом облике. Жюльен, я помню, как однажды, в этом самом кафе, мы сидели и гадали, как бы освободиться от старого зануды Лекорше, и ты сказал мне: "Какое бы невероятное приключение со мной ни случилось в жизни, оно не возместит мне эти годы корпения над бумагами в унылой конторе нотариуса". Как видишь, невероятное приключение, которого ты тогда жаждал в качестве компенсации, произошло со мной. Неужели ты утратил способность поверить в него? Будь нам по двадцать пять лет, Жюльен, ты бы мне поверил. Поверил бы с первых же слов.
Голос у меня пресекся, и я почувствовал, что мое волнение передается и Жюльену.
- Действительно, - сказал он, - это можно было бы назвать невероятным приключением, но, как я ни напрягаю воображение, дальше сослагательного наклонения дело не идет. Ничего не попишешь. Вы просите меня не просто уверовать, а перейти в иную веру, а большего не потребует сам Господь Бог. Во всяком случае, бесспорно одно: вы глубоко несчастны, и я хотел бы вам помочь. Но вот чем? Этот вопрос я задаю себе с самого начала нашего разговора. Вероятно, лучшее, что я могу сделать, - это прямо высказать вам все, что думаю. Раз уж вы решили довериться именно мне, мои доводы не будут вам безразличны.
- Увы, они мне известны. Это доводы любого здравомыслящего человека.
- Верно. Однако, боюсь, вы поспешили от них отмахнуться. Вот вы утверждаете, что вы Рауль Серюзье. Как вы признаете и сами, вы не имеете никаких доказательств этого и опираетесь на презумпции, значение которых, однако, преувеличиваете. Для беспристрастного наблюдателя ясно одно: вас, видимо, ввело в заблуждение сходство вашего голоса с голосом Серюзье, а это случайность.
- А воспоминания? Такие точные - разве этого мало?
- Серюзье мог вести очень подробный дневник и дать его вам. Из-за схожести голосов вы заинтересовались этими страницами и в конце концов отождествили себя с автором дневника - даже сделали себе похожий порез на ладони. А поскольку ваше лицо даже отдаленно не напоминает лицо Рауля, вы и придумали метаморфозу.
А поскольку ваше лицо даже отдаленно не напоминает лицо Рауля, вы и придумали метаморфозу. Ваш случай, в сущности, не так уж исключителен. Я думаю, это то, что врачи называют раздвоением личности.
- Вы советуете мне обратиться к врачу?
Жюльен помолчал. Потом потупился, а когда заговорил, в его голосе зазвучала какая-то настороженность:
- Мне кажется, есть вариант и получше. Если вы окажетесь лицом к лицу с настоящим Серюзье, то, думаю, излечитесь. Хотите, мы с ним встретимся? Сейчас же и позвоним ему.
- Бесполезно. Вам скажут, что он уехал в Бухарест.
- И все-таки пойдемте, там будет видно.
Тон его голоса стал повелительным. Я вдруг осознал, что Жюльен подозревает меня в том, что я убил его друга, - это и впрямь совершенно логично, будь я одержим манией, какую он мне приписывает. Поднялись мы одновременно. Он жестом указал мне дорогу и пропустил меня вперед. Пока мы спускались в подвал, где стоит телефон, я думал о том, что забыл продемонстрировать образец моего почерка, но теперь это уже было ни к чему. Я только усугубил бы свое положение. Жюльен затолкал меня в кабину и дал мне отводной наушник.
- Господин Серюзье вчера вылетел в Бухарест, - сообщила Люсьена.
- Но как раз на вчерашний вечер у нас с ним была назначена встреча, настаивал Жюльен. - Как это он не поручал вам предупредить меня о своем отъезде? Когда вы его видели?
- Он ушел из кабинета в половине пятого.
- Так. А надолго он уехал?
- Недели на две, на три.
- Когда он вернется, будьте любезны передать ему, чтобы он тотчас дал мне знать. У меня есть для него чрезвычайно важное сообщение. Благодарю вас.
У Жюльена явно отлегло от сердца. Повесив трубку и выйдя из кабины, он сказал мне:
- Надеюсь, вы не станете обвинять меня в сговоре с секретаршей Рауля. Итак, вы сами слышали, что вчера в половине пятого, то есть спустя более чем час после нашей встречи на Королевском мосту, мой друг Серюзье еще был у себя в кабинете. Делайте выводы сами.
Я мог бы объяснить ему, как разыграл спектакль и обманул секретаршу, но, обрадовавшись, что с меня снято подозрение в убийстве, решил притвориться смущенным и посрамленным. У Жюльена хватило великодушия не добивать меня, и он ограничился корректным предупреждением, что в случае, если я не образумлюсь, он без промедления расскажет своему другу Серюзье о моих притязаниях. Перед тем
как расстаться с ним, я постарался закрепить его впечатление, что он имел дело с безобидным маньяком, свихнувшимся от чрезмерного увлечения романами и наркотиками. Кажется, мне это удалось.
Два часа я бродил по Парижу и наконец в полном изнеможении зашел в кафе Маньера, надеясь встретить там Сарацинку, но мои ожидания оказались напрасными. Поужинав в одиночестве, я вернулся к себе и, едва коснувшись головой подушки, заснул. В кошмарном сне я пытался убедить жену, что я - это кузен Эктор, и уже почти убедил, как вдруг Жюльен на пару с Сарацинкой уличили меня в том, что у меня голос дядюшки Антонена и почерк мегатерия.
VIII
Наутро я отправился на поезде в Шату, намереваясь навсегда поселиться у дядюшки Антонена. Невыносимо было представить себе, как я буду жить в Париже в полном одиночестве, беспрестанно перебирая тускнеющие воспоминания и думая о том, как бы получше припрятать собственный труп. Сойдя с поезда около девяти часов, я пешком одолел три километра, отделяющих свиноферму от вокзала Шату. Дядя встретил меня с ликованием. Я застал его за перекрашиванием фургончика для доставки продуктов, где после своей фамилии он вывел: "Свинство на любой вкус". Эта шуточка пришла ему в голову ночью и теперь приводила его в ребяческий восторг. Выяснилось, что ему очень многое надо мне рассказать, и прежде всего - что Рене влюбилась в меня без памяти. После моего ухода она накинулась на него, упрекая в том, что он обратил меня в бегство, и все тревожилась, что же я после этого подумаю о ней и ее родственниках.