Отогрелся.
Муму положил руку Пантелеичу на плечо и взялся за черенок лопаты. Старик дышал тяжело, прерывисто, было видно, что силы у него на исходе. Но Пантелеич еще хорохорился:
— Ладно, Муму, поработай, а я тут немножко дыхание переведу.
Пока Дорогин расчищал снег, старик продолжал говорить:
— Я вот где-то читал, что с бабой в постели мужик тратит столько же сил, как если бы разгружал пульмановский вагон. Так что можно считать, что ты уже с самого утра вдоволь потрахался, а?
Дорогин прятал от Пантелеича лицо, чтобы тот не заметил улыбку. Об отношениях с женщинами Пантелеич рассуждал с видом знатока, посвятившего этому занятию всю свою жизнь.
— Вот ты, Муму, считаешь, наверное, что лучшая баба — это когда она сладкая, как конфетка. А по мне так — нет. Что это за женщина, если один сахар? В ней и горечь должна быть, и кислота, — говоря это, Пантелеич посматривал на бутылку с недопитой водкой.
Наконец звякнул замок, и Муму отвалил одну створку ворот. Пантелеич тут же бросился ему помогать, запихивая бутылку за ремень брюк, хоть в этом и не было надобности, Дорогин легко справился бы и сам.
Но так уж был устроен старик, любил помогать, даже когда его не просили. Оставалось расчистить небольшой участок у самых ворот, который не смог разгрести грейдер.
— Вот и отлично, вот и хорошо, — приговаривал он, отряхивая рукавицы от налипшего снега. — Пошли, — и потопал по еле заметной после вчерашней метели тропинке к сараю, хоть можно было устроиться и дома, места там хватало.
Странное дело, Дорогин чувствовал себя будто бы чем-то обязанным Пантелеичу, не мог ему отказать.
«Какого черта делать мне там?» — недоумевал Сергей, шагая за стариком к сараю.
Они устроились в импровизированной мастерской, где было холодно, на верстаке лежал перевернутый стакан, до половины заполненный льдом.
— Непорядок, — Пантелеич поставил стакан вертикально и вынул из ящика две маленькие стограммовки.
Из-за пазухи достал завернутые в газету бутерброды, порезанные толсто, так, что укусить можно только до боли в челюстях, раскрыв рот.
— Давай, Муму, по маленькой для сугреву.
Дорогин накрыл стакан ладонью и покачал головой.
— У-у…
— С утра не желаешь.
— Угу.
— Ты чего, Муму, мы же не пьянствовать собрались, а согреться, — старик мягко отстранил руку Дорогина и плеснул в стакан на самое дно.
Он не мог себе позволить пить в одиночестве.
— Ты что, Муму, и я же не алкоголик какой-нибудь, чтобы одному пить!
Себя Пантелеич не обделил, налил ровно до краев — так, что еще бы одна капля, и водка полилась бы через край.
— Сто грамм — это не выпивка, так, баловство, — Пантелеич запрокинул голову, открыл рот и не выпил, а сперва влил водку, а затем сглотнул. Зашуршал бумагой, ломая бутерброд. — Вот не могу я на тебя смотреть, Муму, — подобрел лицом Пантелеич, — как ты водку можешь мелкими глотками пить? Ее сразу, залпом глотать надо. Не научили тебя, что ли, мамка с папкой.
Привстав с табуретки, старик качнул рукой ситцевую занавеску на маленьком окне, за которым уже брезжил рассвет, по-гусиному вытянул шею и посмотрел на оживший дом.
— Не спят уже. Снова небось к нему эта, ассистентка, приехала.
Дорогин сделал вид, что не понимает, и вопросительно посмотрел на Пантелеича, мол, что такое он говорит.
Старик задумался, как бы ему изобразить жестами Тамару и сделать это не оскорбительно для женщины.
Тамару он любил чисто по-отцовски, хотя наверняка бы не одобрил, если бы его дочь жила с кем-то без записи в паспорте. Но для городских у Пантелеича существовали собственные мерки, которыми нельзя было мерить деревенских. Лишь один Муму оставался для него загадкой: в чем-то прост, как деревенский, и в чем-то сложен и непонятен, как городские.
Работает лихо, а пьет мелкими глотками, хлеб режет тонко…
Наконец он сообразил и сперва указал заскорузлым пальцем на дом, а затем оттопырил двумя руками на груди свитер.
— Да, она там?
Муму кивнул.
— Красивая баба, — вздохнул Пантелеич, — только тонкая какая-то, взяться не за что, — и он немного смутившись, улыбнулся, понимая, что ни по возрасту, ни по своему положению для Тамары не подходит. — Эх, — вздохнул он, — хороший человек Рычагов! Ему бы еще, жену хорошую. Тамара, она, конечно, так, но в то же время и нет, — не сумел прояснить свою мысль старик, затем махнул рукой. — Эх, все равно ты ни хрена не слышишь, да и сказать не можешь. Пойду я, а то еще Геннадий Федорович подумает, будто я за деньгами приходил, — Пантелеич выглянул за дверь и, опасливо косясь на дом, увязая в снегу, подался к забору.
Довольно ловко для своего возраста он перебрался через него, и вскоре его черный силуэт уже замаячил на дороге, расчищенной грейдером.
Те пару глотков водки, которые проглотил Дорогин, пошли ему на пользу, появился аппетит. У дома он нос к носу столкнулся с доктором Рычаговым. Тот вышел на крыльцо отдохнувший, свежевыбритый, еще пахнущий дорогим одеколоном. Одет он был в джинсы и свитер, стоял, держа на правой ладони блюдечко с кофейной чашкой, и курил. Была такая манера у доктора Рычагова — выходить по утрам на свежий воздух и курить.
— Привет, — Рычагов подмигнул Дорогину и тихо добавил:
— Сегодня у меня дел много в клинике, немцы приезжают, «гуманитарку» привезли, придется с ними вечером в ресторан идти.
— Понятно, — шепотом ответил Дорогин.
— Все еще не могу привыкнуть к тому, что, благодаря тебе, богат, — усмехнулся Рычагов, отпивая такой маленький глоток кофе, будто в чашечку было налито крепкое спиртное.
— К этому никогда не привыкнешь.
— Кое-что насчет моей новой клиники уже выясняет — не удержался от того, чтобы похвастаться, Рычагов — сегодня мне и точный ответ дадут.
— Отлично.
— Не пойму я тебя. Другой бы на твоем месте уже был бы далеко, жил в свое удовольствие, а ты до сих пор снег разгребаешь, дом мой смотришь…
— Что, надоел?
— Да нет, не в этом дело, — заспешил с ответом Рычагов, — живи сколько хочешь. Наоборот, с тобой мне спокойнее, ты единственный человек, с которым я могу поговорить начистоту. Не каждому же скажешь, что мы с тобой воровской общак прихватили. А несказанные слова язык жгут, как кипяток.
— С глухонемым поговорить тянет? — сухо рассмеялся Дорогин.
— Вот так-то парадоксы и получаются. Ты один о моих деньгах знаешь. С тобой одним начистоту говорить могу. Даже с ней, — Рычагов кивнул на дверь, — в последнее время ни о чем не могу говорить, так и подмывает рассказать правду.
Сергей молчал, слушал, хоть доктор и сделал паузу, чтобы дождаться ответа. Вообще, в разговорах они часто касались Тамары. Кое о чем Рычагов догадывался, глядя на то, как временами меняется взгляд его странного постояльца. Он понимал, что этот человек горит местью и многие человеческие радости ему сейчас недоступны. Но были ли среди этих недоступных радостей и женщины, Геннадий Федорович не знал.
— Все, я поехал, — Рычагов хлопнул Дорогина по плечу и зашел в дом.
Собрался он быстро: портфель с бумагами, дорогое пальто. Даже здесь, за городом, Рычагов никогда не одевался тепло, а чисто по-городскому — демисезонное пальто, кепка с козырьком, тонкие перчатки. Выглядел он на фоне сельского пейзажа довольно-таки нелепо. Если раньше Геннадию Федоровичу приходилось искать побольше халтур, чтобы заработать деньги, то теперь он избегал их, брался лишь за те случаи, от которых невозможно было отвертеться, когда в его помощи нуждались или же люди, имевшие власть, или же люди Чекана — бандиты.
— Надеюсь, и сегодня все будет хорошо.