Поэтому, когда бабушка срывала где-нибудь в полях колос или стручок, лист кукурузы или цветочный бутон, то подзывала Миньку, показывала ему, учила понимать: хорошо живется этой рослине или плохо, здоровая она или больная.
И Минька брал из рук бабушки рослину, учился понимать ее.
...Часто бабушка рассказывала Миньке о гражданской войне.
Белые отступали к морю через Симферополь. Шли, пели песни:
Нет у нас теплого платочка. Точка.
Нет у нас теплого платка.
На улицы выкатывались лакированные коляски, запряженные рысаками. В колясках барыни в длинных кружевных платьях и в тюлевых перчатках. Встречали офицеров - стояли и махали им нераскрытыми веерами.
На что еще белые надеялись - неизвестно. Не было у них ничего - не только теплого платочка.
А потом по городу текло вино: оно лилось из винных подвалов, где разбивали стоведерные бочки.
Солдаты котелками и кружками черпали вино с мостовой и пили. Это, пожалуй, единственное, что у них еще было. Начинались погромы, стрельба, драки. Срывали злость и отчаяние друг на друге.
Перепуганные барыни в длинных кружевных платьях куда-то исчезли.
По городу бродили одичавшие пьяные собаки, пьяные лошади. Пьяными были даже птицы.
Про солдат бабушка говорила:
- Не могли они понять, где правда, а где ложь. Бежали из России. Жаль их было.
Минька возражал:
- Нельзя жалеть.
- Да, конечно, - соглашалась бабушка. - Но среди них много служило мальчишек. Совсем гимназистов. Их бы тогда выпороть, да некому. Мальчишек-то.
- Ну вот еще - пороть, возиться. Скажешь, бабушка!
- Спрос с них был еще не полный... Ну что с тебя спросишь или с твоего Вати? А они немного постарше были.
- Как что спросишь? - оскорблялся Минька. - Я и Ватя... Мы...
- Пещеры еще копаете...
Минька, красный и обиженный, стоял перед бабушкой, тяжело дышал. Не знал, что возразить на "пещеру".
Бабушка улыбалась, говорила:
- Подними, Минька, кепочку и выпусти пар.
Минька не видел, чтобы бабушка молилась. Икон и крестов в доме не было.
Если дед заводил свои шуточки над богом, бабушка молчала или покачивала головой, когда дед, по ее мнению, уж слишком расходился.
То, что религия - заблуждение, бабушка понимала. Но она была мягкой к людям, терпимой к их заблуждениям. Не переносила только кликуш.
Дед упрекал бабушку. Попы и монахи выводили его из себя. Он не переносил даже запаха церкви: Мог до того раскричаться на бога, что бабушка начинала утешать:
- Успокойся. Бог с ним, с богом. Не стоит из-за него надрываться.
Но дед не хотел успокаиваться и кричал тогда на бабушку:
- Примиренец! Соглашатель! Попутчик революции!
Штопала бабушка на электрической лампочке.
Деревянный грибок она всегда теряла. Часто им играл Мурзук, закатывал куда-нибудь под кровать или под комод. Однажды его унес Эрик и пытался сгрызть у себя в конуре.
После этого дед грибок отполировал и снова вручил бабушке. Но бабушка снова его потеряла. И тогда начала вывертывать из абажура лампочку и штопать на ней.
Если вечером в комнате не загорался свет - все знали, что бабушка сегодня штопала и забыла вкрутить лампочку на место.
Бабушка любила гостей. Любила, чтобы в доме было шумно и весело.
Стол накрывала парадной вышитой скатертью. Доставала парадные вилки и ножи с коричневыми черенками из ясеня на желтых заклепочках, тарелки в мелкую, брусничную искорку и рюмки на тонких ногах.
Дед от этих рюмок раздражался - вот-вот в руках переломятся. Но бабушке они нравились, потому что приятно звенели.
В те дни, когда бабушка ждала гостей, Эрик и Мурзук ходили по двору, покачиваясь от сытости.
Минька выглядывал из калитки и докладывал бабушке, кто появился в конце улицы или сошел с трамвая.
Гости приходили нарядные и торжественные. Бабушка тоже была нарядной и торжественной - в черных туфлях на перепонках с пуговичками, в черном платье, гладко причесанная.
Она бегала из сарая в дом, носила угощения.
Через плечо у нее было переброшено посудное полотенце, которым брала горячие кастрюли и сковородки.
Наконец бабушка говорила:
- Дорогие гости, прошу к столу.
Гости рассаживались. Чаще всего это были друзья Бориса с завода.
Мужчины незаметно расстегивали под галстуками тугие воротнички. Женщины беспокоились, чтобы не помять платья.
Кто близко садился около кактуса-скалы, бабушка предупреждала случайно не наколитесь. Гость кивал - хорошо, спасибо, он будет помнить про скалу. Но потом обязательно наколется, когда начнет размахивать руками, что-нибудь рассказывать.
Звенели рюмки на тонких ногах. Все хвалили бабушкину кулинарию. А бабушка сидела смущенная и довольная.
...Репродуктор был очень старый - тарелка из черной бумаги. Висел на гвоздике.
Минька репродуктор слушал редко - некогда было. А бабушке он часто доставлял удовольствие.
Как только объявляли, что будет выступать украинский хор или ансамбль, бабушка прекращала готовить обед, белить потолки, стирать белье - снимала репродуктор с гвоздика и ставила его перед собой на стол.
Репродуктор пел или играл на бандуре только для нее одной.
Бабушка вспоминала Украину, село Шишаки, где прошла ее молодость. Вспоминала хату, покрытую камышом-очеретом, убранную внутри травой для запаха. Печь с дымарем и полочкой-закопелкой, на которой была сложена посуда - крынки и горшки. Широкие юбки - спидницы. Протяжный скрип ветряных мельниц. Следы босых ног в пыли вдоль шляхов. Прозрачные ставки, а над ними гусиный крик и хлопанье крыльев. Пшеничный свет звезд. Медную подкову луны, точно выбитую молотом.
Обо всем этом пел бабушке старый бумажный репродуктор, играл на бандуре, рассказывал.
...А потом в сорок первом году этот же старый бумажный репродуктор принес сообщение о войне.
Минька слушал и не понимал еще по-настоящему, что такое война. А бабушка понимала. Она уже видела одну войну с немцами.
Тогда ушел воевать дед. Теперь уйдут ее дети и внуки. Уйдет Борис, может, уйдет и Минька. И не скоро они стукнут ей в темное окно.
Сидела тихая, в переднике, в домашних войлочных туфлях. Положила на колени усталые руки.
Глава XVII
ОКОП
Минька выкопал первый окоп. Первый в своей жизни.
Это была щель, в которую следовало прятаться во время налета на город самолетов.
"Щель должна быть при каждом доме!" - так приказал дежурный ПВО.
Борис ушел в армию, дедушка болен, поэтому копает Минька один.
Сверху земля сухая и берется на лопату пыльной горкой. Чем земля глубже, тем она прохладнее и уже берется кирпичиками.
В этих кирпичиках - жуки, быстрые и ловкие сороконожки, гнилые прошлогодние стебли трав и цветов.
Скоблят, царапают лопату мелкие камни. Все глубже и глубже вталкивает ее Минька в бывший огород. Начинают попадаться корни, и он их рубит краем лопаты, как топором.
Может быть, это корни береста, который растет посредине двора? Берест - единственное большое дерево во дворе, и Минька с детства знает его.
Знает шершавость коры, потому что, когда даже еще не умел ходить, Миньку сажали в тень под берест и он гладил его ладонью. И ходить Минька научился возле береста. Он помог ему подняться, встать на ноги, и Минька, держась за ствол, впервые на собственных ногах обошел вокруг береста, как вокруг земной оси, и увидел мир со всех четырех сторон.
Знает Минька запах грозы и дождя, который бывает в весенних листьях береста. И запах старого вина, который бывает в его листьях осенью.
Знает и то, что где-то на ветке спрятана буква "А", - что значит: Аксюша. Букву вырезал Минька. Давно еще.
Берест "уносит" теперь букву все дальше от Миньки.
Сейчас краем лопаты Минька отсекал бересту корни. Так казалось, что эти корни принадлежат бересту. Твердые, будто проволочные прутья.