Значит, Бог с самого начала женщину считал неглавной? Как же тогда получается, что моя мать для меня — весь мир, я завишу только от неё?
— Ты хочешь сказать, мужчина не оправдал Его надежд, разрушил Его замысел, искалечил Землю? Ты поняла, почему мужчина таков?
— Не так всё просто. Законченных подлецов немного. Даже в самом страшном экземпляре бывает что-то доброе. Разрушение происходит от невежества. Будда говорил: «Все разрушения и несчастья человечества — от невежества». А помнишь: «Прости им, Отче, ибо они не ведают, что творят»? Невежество — необходимый и достаточный корень зла. Знал бы суть жизни поднявший руку на жертву, испугался бы того, что делает. Эгоизм тоже от невежества.
— Ты раскрыла основные типы разрушителей?
— Довольно грубо… Один получает своё удовольствие, другой хочет власти, третий — убийца по призванию, его радует убийство.
Сейчас ворвётся ко мне Вилен! Его белёсым взглядом затягиваются вещи в нашем доме, стены… Хватаю утёнка, ныряю в кровать, зажмуриваюсь, закрываюсь с головой, но взгляд Вилена не исчезает.
Сквозь сон — звонок. Сейчас явится Вилен.
…И он входит в наш дом, и мать не выгоняет его, а разговаривает с ним.
— Ты велишь рассказать, как я жил.
На его лице подобие улыбки. И, хотя глаза сужаются, как при улыбке, и углы губ поднимаются вверх, улыбки не получается. Морщины у губ — жёсткие скобки, из глаз — дула, сейчас выстрелит!
— Отец избивал меня, потому что не задалась его жизнь: профессию не любил (работал счетоводом на фабрике), жену не любил. На мне отводил душу. Привязывал к железной ножке кровати, до крови хлестал ремнём.
— Ты решил разжалобить меня. Он избивал тебя, а ты, в свою очередь, бил до полусмерти тех, кто младше и слабее, разрывал на части кошек и птиц.
— А что делала бы ты? Как бы ты выбрасывала из себя обиду и злость?
— Дети, птицы, кошки с собаками тебя не обижали, они были добры и доверчивы к тебе.
Вилен щурится, сейчас убьёт наповал.
— Разве ребёнок понимает это? Ему нужно спастись от отрицательных эмоций.
— Ребёнок вырос и превратился в благородного джентльмена…
— Разве виноват человек в том, какой он? Его делает жизнь. Да, я не добр, да, я не благороден, да, я не люблю людей, да, я им мщу…
— За что?
— А за что наказали меня? Я не имел всего того что должен иметь человек!
— Мог иметь.
— О чём ты говоришь?
— Не я, ты скажи.
Вилен вскакивает и тонко кричит:
— По какой причине ты пытаешь меня?
— Разве?
— Никогда ни к кому я не относился так, как к тебе… готов помочь… я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Да, как все. — Он садится и говорит нормальным голосом: — Учился в школе и в институте. Но решил стать хозяином жизни, чтобы никто никогда не посмел совершить надо мной насилия.
— Но при этом чтобы ты мог совершать насилие. Снова он вскакивает и снова тонко кричит:
— Чего ты хочешь от меня? До встречи с тобой я ни о чём таком не думал. Я исполнял свой долг. Работал. Давал деньги в семью.
— Ты доволен своей жизнью?
— Назови мне того, кто доволен! — Он отвечает ещё на крике, но — садится. — А ты довольна, что продаёшь себя?
— Я не продаю себя. Я бываю только с тем, с кем хочу.
— Ты хочешь сказать, я не подхожу тебе и ты не желаешь быть со мной? И поэтому деньги швырнула мне в морду.
— Вот именно. И я вполне довольна своей жизнью.
— Ты врёшь. Ты — нищая. Ты — голая. Ты не сделала карьеры. — Таращатся белёсые глаза.
— Ты сделал карьеру, ты имеешь власть. У тебя есть всё, чего пожелает твоя душа. И…?
— Прекрати так смотреть на меня. На меня никто никогда не смел смотреть так. Ты из-за этого недоноска меня не желаешь? Скажи, чем он купил тебя? Ты издеваешься надо мной! Всё равно ты будешь моей! — Он распаляет себя, вскакивает, хватает её за плечи — сейчас поволочёт к кровати, но… опускает руки.
— У тебя было в жизни несколько шансов, — говорит мать. — Ты мог выбрать себе другой путь… И ты мог полюбить… Если бы набрался терпения, если бы не изнасиловал, не сломал своими руками, мог бы узнать, что такое быть счастливым.
Лотерейный билет тебе выпал. Она была такая добрая… она любила тебя, покаты…
— Замолчи! Откуда ты всё знаешь? Ты — ведьма? Ты всю жизнь следила за мной? Не вороши прошлого, дай мне себя, и я стану другим. Ты мой единственный лотерейный билет. Когда я на тебя смотрю, у меня жжёт здесь! — Обеими руками он давит грудь. — Вот увидишь. Я буду служить тебе. Что ты молчишь? — Он пальцем дотрагивается до её щеки. — Я не обижу тебя.
И вдруг мать говорит:
— Я попробую. Только сейчас уходи. Прошу тебя. Что она такое сказала? Я ослышался? Она будет жить с этим?.. Она всегда гонит тех, кто ей не нравится. Этот отвратителен ей!
— Ты станешь моей?
Я не вижу её лица, но в вязком молчании будто вижу: глаза… во всё лицо. Я готов выскочить из комнаты и закричать — «А как же Павел? А как же наш общий дом?», но вцепляюсь в острый край двери обеими руками, так, что под ногтями появляется краснота, и тут же, лишь болью пронзаются пальцы, понимаю: мать знает, что делает.
В бессилии сползаю на пол.
— Я стану твоей, — подтверждает мать.
— Когда? После очередного экзамена? Сначала посмотришь, как я веду себя? Я готов. Я не буду никого наказывать, даже когда нужно наказывать. Я перестану злиться и кричать на людей. — Он заискивающе смотрит на неё, и губы его грязно-розовыми червяками ползут вбок.
Разве сможет мать целовать их? Извиваются червяки, впиваются в мать. Меня сейчас вырвет. Кладу обе руки на горло. «Не надо, мама».
— Скажи же, какой экзамен ты приготовила мне? Она пожимает плечами.
— Ты не можешь вернуть к жизни тех, кого убил, и их близких, большинство из которых тоже мертвы.
— Может быть, кто-то и жив… я узнаю, я попробую.
— Ты не можешь вернуть ту, которую изнасиловал, ту, которая любила тебя, ту, которая покончила с собой от отчаяния.
— Я не хотел этого. Я, правда, не хотел этого. Я готов был житье ней.
— Ты не мог жить с ней по-человечески… ты получаешь удовольствие только тогда, когда щиплешь грудь до синяков, когда рвёшь плоть, когда причиняешь боль…
— Замолчи! — снова кричит он. Сейчас скажет — «ведьма», но звучит: — Нет, никогда больше… я не хочу с тобой так, я хочу… едва коснуться… Что ты сделала со мной? Мне больно здесь… — Он не вытирает слёз, и они, мутные, текут по щекам, чуть задерживаются возле углов губ, сползают по подбородку. — Отец бил, болели те места, по которым он попадал ремнём, внутри собирались злость и ненависть. Ты права, я получал удовольствие, когда причинял боль. У жены был рак груди… сейчас я понял — из-за меня. Что ты со мной сделала? Зачем привела сюда Лину?
Истерика, наверное, продолжалась бы бесконечно, если бы не раздался телефонный звонок. Мать плечами тряхнула, словно сбрасывая с себя слов Вилена, пошла к телефону.
Вилен тяжёлым взглядом смотрит на неё.
— Какие варианты?
Сейчас она скажет: «Зачем варианты? Всё кончено. Я буду жить с другим». Сердце, вырвавшись, бьёт меня по голове, я не слышу, что говорит мать.
Не говорит, она слушает.
И Вилен слушает. Как и я, открыл рот. Весь развернулся к матери, и — дула вместо глаз.
Стоит матери повернуться… Стоит повернуться… Он всё врёт, что не обидит её.
Сквозь шум крови в голове не сразу слышу, только когда от слова остаётся след: «Хорошо». Следующая фраза «Завтра попозже… вечером» возвращает меня к жизни. Ничего не отменяется. Она услышала, какие есть варианты квартиры, согласилась посмотреть. И… голос такой, точно она положила руки на лицо Павла…
Я знаю её руки, как хорошо я знаю их! Я готов болеть каждый день, лишь бы она клала свои руки на моё лицо.
— Кто звонил? — жёстко, в спину матери, спросил Вилен, но тут она повернулась.
Как же мгновенно он меняется! Только что готов был убить…
Я замёрз, но не мог шевельнуться и пойти одеться.