Придется, правда, пропустить семейный обед: родители Карен жили более чем в часе езды от торонтского аэропорта
Пирсон, но он присоединится ко всем за ужином; для этого времени более чем достаточно.
– Пусть Родригес довезет тебя до Джексонвилла. Это меньше ста километров, вполне успеешь, – продолжал Ньюболд. – Когда вернешься, мы оплатим
тебе дополнительные расходы на билеты.
– Это может отчасти примирить меня с Карен.
– Она огорчена? – спросил Ньюболд.
– Не то слово.
– Моя Девайна тоже устраивает мне веселую жизнь, когда я застреваю на работе. Трудно винить их за это, – вздохнул Ньюболд. – Кстати, я позвонил
в тюрьму штата. Они обещали пропустить тебя без обычных формальностей, это ускорит твою встречу со Зверем.
– Отлично!
– Они только попросили, чтобы на подъезде к Рэйфорду ты позвонил лейтенанту Нилу Хэмбрику. Мне дали номер его телефона.
– Очень хорошо, лейтенант, еще раз спасибо, – сказал Эйнсли, записав номер.
– Счастливо добраться до Торонто…
Отключив телефон, Эйнсли отметил про себя, что Ньюболду неизменно удается сохранять прекрасные отношения со своими подчиненными. Как практически
все в их отделе, Эйнсли относился с симпатией и уважением к этому полицейскому, у которого за плечами были двадцать четыре года службы. И это
при том, что семья Ньюболдов эмигрировала в Штаты с Ямайки всего тридцать лет назад. Лео Ньюболду было тогда пятнадцать. Потом он учился в
университете Майами, избрав специальностью криминалистику, а в двадцать два стал полицейским. Благодаря принадлежности к черной расе и реформам
восьмидесятых годов Лео Ньюболд быстро получил лейтенанта, но, в отличие от многих других подобных повышений, это не было встречено белыми
коллегами в штыки. Все сочли это признанием способностей и трудолюбия Ньюболда, который возглавлял отдел по расследованию убийств полиции Майами
вот уже восьмой год.
К удивлению Малколма, когда он позвонил, Карен спала, он сообщил свое расписание на завтра и велел ей снова немедленно ложиться, сказав на
прощание:
– Увидимся завтра часа в четыре.
– Поверю, только когда в самом деле увижу тебя, – голос был заспанный, но в нем улавливались нотки нежности.
Эйнсли погрузился в размышления, из которых его скоро вывел Хорхе:
– Вы все еще католик, сержант?
– Прости, что ты сказал? – Вопрос застал его врасплох.
Хорхе обогнал очередной длинномерный трейлер, какие часто попадались на шоссе в это время суток, и пояснил:
– Вы же были когда то священником, потом ушли… Бот я и интересуюсь, католик вы или уже нет?
– Уже нет.
– Все равно, как бывший католик, что вы думаете об этой поездке?.. О смертной казни?.. Вот вы едете посмотреть в глаза Зверю, Дойлу, перед тем
как его посадят на электрический стул, а сами знаете, что вы самолично довели дело до этого.
– Ну и вопросы ты задаешь на ночь глядя!
– Хорошо, – пожал плечами Хорхе, – не отвечайте, если не хотите. Я же все понимаю.
Эйнсли медлил. Когда в тридцатилетнем возрасте он сложил с себя сан, хотя имел богословское образование, был доктором философии и пять лет
приходским священником, он постарался вообще забыть о религии. Как отрезал… Что же до причин, то ими он поделился лишь с самыми близкими людьми,
а при остальных не особенно распространялся об этом, не имея желания влиять на чужие убеждения. Однако с течением времени он стал замечать, что
готов отвечать на подобные вопросы.
– В известном смысле, – сказал он Хорхе, – разница между священниками и полицейскими не так уж велика.
– В известном смысле, – сказал он Хорхе, – разница между священниками и полицейскими не так уж велика. Священник старается, по крайней мере
должен стараться, помогать людям, быть поборником справедливости и равенства. У нас, детективов, цель – поймать убийцу, доказать его вину, не
дать уйти от наказания.
– Мне иной раз жаль, – признался Хорхе, – что я не умею об этом рассуждать так же четко, как у вас получается.
– Ты имеешь в виду смертную казнь?
– Именно. Ведь я, как ни крути, полицейский. Сколько в нашей стране сыщется полицейских, которые действительно против смертной казни? Двое, от
силы трое… А с другой стороны, я католик, и моя Церковь учит, что казнить людей не правильно.
– А ты в этом твердо уверен, Хорхе? Если разобраться, любая религия лицемерна, потому что одобряет убийство, когда это служит ее целям. О да, в
теории все великолепно. Жизнь – это Божественный дар, и людям не дано право отнимать ее. Не дано, но только пока выгодно Церкви.
– Разве это может быть ей невыгодно?
– Конечно! Возьми, к примеру, войны, когда люди, а вовсе не Бог, лишают жизни себе подобных. И все воюющие народы от ветхозаветных сынов
Израилевых до нас, современных американцев, считают, что Бог на их стороне.
– Это вы в точку! – сказал Хорхе с довольной улыбкой. – Я, черт побери, и вправду хотел бы надеяться, что Он на моей стороне!
– Тогда я бы на твоем месте грешил поменьше.
– На моем? – удивился Хорхе. – Я то что! Вот вы действительно сорвались с поводка, так ведь? Сомневаюсь, что вы у Папы Римского в первой десятке
кандидатов в праведники.
– Что ж, – едва заметно улыбнулся Эйнсли, – я и сам в последние годы невысоко ставлю ватиканских правителей.
– Почему же?
– Не все придерживались тех правил, которые предписывали остальным. Взять хотя бы папу Пия XII, ты о нем наверняка слышал. Ведь он остался
равнодушен к истреблению Гитлером евреев, не протестовал, хотя мог бы спасти множество жизней. Это только один из примеров того, как Церковь
попустительствует убийствам просто потому, что не хочет вмешиваться.
– Да, родители говорили мне, что им было стыдно, когда об этом стало известно, – кивнул Хорхе. – Но только ведь, по моему, недавно прошел слух о
покаянии Церкви.
– Да, в девяносто четвертом году, но прожила эта сенсация ровно один день. В Израиле всплыл некий документ якобы из папской канцелярии, где
говорилось, что Ватикан признает свою вину и скорбит о жертвах Холокоста. Но уже на следующий день Ватикан заявил: “Нет, это не наш документ.
Может быть, когда нибудь, в будущем”. Они, правда, извинились за Галилея.
– Я слышал что то, но плохо знаю эту историю. Расскажите.
– В тысяча шестьсот тридцать третьем году Галилео Галилея обвинили в ереси и продержали под домашним арестом восемь лет, потому что он доказал,
что Земля вращается вокруг Солнца, вопреки католической доктрине о Земле как неподвижном центре Вселенной. И вот в девяносто втором нашего
столетия после “тринадцати лет изучения вопроса в Ватикане” – так было официально заявлено – папа Иоанн Павел II признал, что Церковь была не
права. Признал то, что наукой было установлено несколько столетий назад!
– Неужели это правда? Церковь упрямилась с тысяча шестьсот тридцать третьего года?
– Триста пятьдесят с лишним лет! Ватикан никогда не спешит исповедаться в собственных грехах. Хорхе не сдержал смеха:
– А стоит мне попользоваться в пятницу презервативом, в субботу беги и кайся на исповеди.