И санитар меня слушает, слушает доверчиво, как ребенок, почти победивший страх. К концу рассказа мы уже, можно сказать, сообщники, связанные одной судьбой. И когда я вижу, что он забыл о своей горечи, я повторяю главное: в его руках жизнь парня, которому всего семнадцать лет.
– Вот что, - говорит санитар. - Завтра они собираются перевести его в камеру осужденных; значит, сегодня, если он согласится, я наложу ему тугую повязку, и рана, может быть, воспалится; тогда они опять переведут его наверх, ко мне. Ну а дальше вам уж придется мозговать самим, как поддерживать это воспаление.
В его аптечных шкафчиках можно найти антисептики, но средств для внесения инфекции не существует. Правда, один способ санитар знает: нужно помочиться на бинт.
– А теперь давай-ка беги, - говорит он, выглянув в окно, - прогулка заканчивается.
Я присоединился к остальным заключенным, охранники ничего не заметили, и Жак, шаг за шагом, подошел ко мне.
– Ну как? - спросил он.
– Кажется, у меня есть план!
И вот назавтра, а потом через два дня и во все последующие дни во время общих прогулок я начал устраивать свои личные, в стороне от других. Проходя мимо тамбура, я потихоньку выбирался из колонны арестантов. И заглядывал в камеру осужденных на казнь, где лежал на тюфяке Энцо.
– Надо же, ты опять здесь, Жанно! - неизменно говорил он, сонно потягиваясь.
И тут же выпрямлялся, с тревогой глядя на меня.
– Ты с ума сошел, перестань сюда бегать; если они тебя засекут, то изобьют до полусмерти.
– Знаю, Энцо, Жак мне уже сто раз это говорил, но нужно ведь обновить твою повязку.
– Странная какая-то история с этим санитаром…
– Не волнуйся, Энцо, он на нашей стороне и знает, что делает.
– Ладно, а какие вообще новости?
– О чем ты?
– Да о высадке, о чем же еще! Когда же они наконец высадятся, эти американцы? - спрашивал Энцо нетерпеливо, точно ребенок, который, очнувшись от страшного сна, допытывается, все ли ночные чудища ушли обратно, под пол.
– Слушай, Энцо, русские перешли в наступление, немцы бегут; говорят даже, что скоро будет освобождена Польша.
– Да что ты! Вот это было бы здорово!
– А вот про высадку пока ничего не слышно.
Я произнес это так печально, что Энцо сразу почувствовал, о чем я думаю; он прикрыл глаза, как будто смерть подобралась совсем близко и уже занесла над ним свою косу.
По мере того как мой друг отсчитывал дни, его лицо мрачнело все больше и больше.
Но сейчас он приподнял голову и бросил на меня короткий взгляд.
– Тебе и правда пора бежать, Жанно; не дай бог, тебя засекут здесь - представляешь, что будет?
– Да я бы хоть сейчас убежал - было б куда!
Энцо чуточку развеселился; до чего же приятно видеть его улыбку!
– А как твоя нога?
Взглянув на свою забинтованную конечность, он пожал плечами.
– Н-да… не могу сказать, что от нее очень уж приятно пахнет!
– Ладно, пускай поболит, - все лучше, чем самое страшное, верно?
– Не волнуйся, Жанно, я и сам это знаю; любая боль легче, чем пули, когда они дробят кости. А теперь беги, не то опоздаешь.
Внезапно Энцо жутко бледнеет, а я получаю жестокий пинок в спину, отдавшийся болью во всем теле. Напрасно он кричит:
– Мерзавцы, оставьте его в покое! - охранники безжалостно избивают меня, я падаю на пол, корчась под ударами сапог. Кровь брызжет на каменные плиты. Энцо поднимается на ноги и, держась за прутья оконной решетки, умоляет отпустить меня.
– Ага, как видишь, он прекрасно стоит, когда хочет, - злобно ухмыляется сторож.
Мне бы потерять сознание, не чувствовать больше града ударов, разбивающих лицо.
Энцо поднимается на ноги и, держась за прутья оконной решетки, умоляет отпустить меня.
– Ага, как видишь, он прекрасно стоит, когда хочет, - злобно ухмыляется сторож.
Мне бы потерять сознание, не чувствовать больше града ударов, разбивающих лицо. Как же она далека - обещанная весна - в эти холодные майские дни!
27
Я медленно прихожу в себя. Лицо болит, губы склеены запекшейся кровью. Глаза так заплыли, что невозможно разглядеть, горит ли лампочка на потолке. Но через отдушину доносятся голоса, значит, я еще жив. А там, во дворе, на прогулке разговаривают мои товарищи.
Из крана во дворе, у внешней стены здания, сочится тоненькая струйка воды. Ребята по очереди подходят туда. Закоченевшие пальцы с трудом удерживают обмылок. Ополоснувшись, заключенные перекидываются несколькими словами и спешат выйти на середину двора, чтобы хоть немного согреться в солнечном луче, падающем на это место.
Надзиратели пристально смотрят на одного из наших. Взгляды у них хищные, как у стервятников. У паренька - его зовут Антуан - от страха подкашиваются ноги. Остальные заключенные сгрудились возле него, заслоняя от тюремщиков.
– Эй ты, пошли с нами! - орет старший надзиратель.
– Чего им от меня надо? - спрашивает Антуан, испуганно глядя на него.
– Иди сюда, кому говорят! - приказывает надзиратель, пробираясь между арестантами.
Друзья крепко сжимают руки Антуана; они знают - парня сейчас уведут, чтобы отнять у него жизнь.
– Не бойся, - шепчет один из них.
– Да чего им надо-то? - повторяет паренек, которого уже тащат прочь, подталкивая в спину.
Здесь всем хорошо известно, чего надо этим зверям, да Антуану и самому все ясно. Покидая двор, он бросает взгляд на друзей, посылая им последний безмолвный привет, но неподвижно стоящим людям слышится: "Прощайте!"
Надзиратели приводят его в камеру и приказывают собрать вещи, все свои вещи.
– Все вещи? - жалобно переспрашивает Антуан.
– Оглох, что ли? Не слышал, что я сказал?
Антуан скатывает свой тюфяк - это он скатывает свою жизнь; всего семнадцать лет воспоминаний, их сложить недолго.
Тушен стоит, покачиваясь с носков на пятки.
– Давай, пошел! - бросает он, презрительно кривя толстые губы.
Антуан отходит к окну и берет карандаш, чтобы написать записку тем, кто сейчас во дворе, - ведь он их больше не увидит.
– Ну, еще чего! - рычит старший и бьет его по спине. Антуан падает.
Его рывком поднимают за волосы, такие тонкие, что в руках мучителей остаются целые пряди.
Паренек встает, берет узелок с вещами и, прижав его к животу, тащится за надзирателями.
– Куда меня ведут? - спрашивает он звенящим голосом.
– Придешь - увидишь!
Старший надзиратель отпирает решетчатую дверь камеры для приговоренных к смерти; Антуан поднимает голову и улыбается встретившему его заключенному.
– Ты чего это сюда явился? - спрашивает Энцо.
– Не знаю, - отвечает Антуан, - наверно, посадили к тебе, чтобы ты не скучал. А иначе зачем?…
– Верно, Антуан, верно, - мягко отвечает Энцо, - иначе зачем бы им тебя сюда сажать?
Антуан больше ничего не говорит; Энцо протягивает ему половину своей хлебной пайки, но парень отказывается.
– Тебе самому надо есть.
– Зачем?
Энцо встает, болезненно морщась, прыгает на одной ноге в угол, к стене и садится на пол. Положив руку на плечо Антуана, он показывает ему раненую ногу.
– Думаешь, я стал бы терпеть такие муки, если бы не надеялся на лучшее?
Антуан с ужасом смотрит на страшную рану, из которой сочится гной.
– Значит, им все же удалось?… - лепечет он.
– Ну да, как видишь, удалось.