Сакс и его бабка вот уже пятнадцать лет вели непримиримую войну, с тех самых пор, как она стала его воспитывать. Это была война за власть между двумя самыми упрямыми, самыми высокомерными людьми, каких только доводилось встречать Оуэну.
Между двумя самыми взрывными темпераментами.
Можно было догадаться, что надвигалась гроза, тем более что Брэк уже предусмотрительно заползал под кровать.
Сакс намотал на руку край парчовой шторы и резко дернул, наполовину оторвав от стены карниз. Еще один яростный рывок — и с потолка обрушилась лавина штукатурки.
Оуэн вздохнул и снова дернул шнур колокольчика, потом поднял с полу черный с золотом восточный халат своего друга и бросил ему. Сакс, не говоря ни слова, надел халат, продолжая ходить по комнате и рычать.
— Думаю, на сей раз она тебя прижала, — заметил Оуэн.
Сакс походя хватил тыльной стороной ладони но приземистой пурпурной вазе, и та, свалившись на пол, разлетелась вдребезги.
— Черта с два, дьявол ее побери! Я пообещал жениться к своему двадцатипятилетию и женюсь. Торренсы ломают много вещей, но никогда не нарушают данного слова.
— То есть к завтрашнему дню? — переспросил Оуэн, отчаянно пытаясь сохранить хоть каплю здравомыслия в этой комнате. — Но это невозможно. Зачем только, черт возьми, ты дал это дурацкое обещание?
— Потому что в двадцать лет я был дураком, как большинство мужчин. И двадцать пять казались в то время туманным и далеким будущим! — Парная ваза разделила участь первой. — К тому же тогда мне казалось, что я вот-вот влюблюсь в идеальную, прелестную девушку. — Он раздраженно отшвырнул ногой валявшиеся на дороге черепки. — И поверь, я сделал все, что мог, чтобы найти ее.
— А я думал, что ты бежишь от девушек как от чумы.
— Я начал избегать их только после того, как обнаружил, что все они охотятся за одним и тем же — за венцом.
Поразмыслив с минуту, он схватил с каминной доски желтую фарфоровую корову и швырнул ее под ноги толпе слуг, которые с выжидательными минами влетели в спальню, вооруженные щетками, тряпками и швабрами.
Одна горничная начала сметать осколки фарфора. Слуги-мужчины поспешно принялись за восстановление карниза. Оуэн сухо отметил про себя, что вся прислуга, кроме поваров, нашла повод, чтобы явиться сюда. Никому не хотелось пропустить очередное представление — приступ гнева Саксонхерста. Оуэн так и не смог привыкнуть к тому, что Саксонхерст позволял странной компании своих слуг вмешиваться в его личную жизнь так, словно они были его безумными родственниками.
— Знаешь, она это давно задумала, — сказал Сакс, не обращая внимания на прислугу и продолжая мерить шагами комнату. Игнорировал он также и тот факт, что выглядел не слишком прилично в халате, едва подхваченном поясом; впрочем, все это слугам было не впервой и не мешало горничным бросать на него любопытные взгляды.
Одна из них, Бэбс, которая даже не пыталась делать секрета из своей прежней профессии, вытащила из кармана веточку омелы и весело воткнула ее в густую бахрому, обрамляющую балдахин над кроватью.
— Она нарочно отправила письмо так, чтобы оно пришло сегодня и чтобы у меня остался всего лишь один мучительный день до завтрашнего рассвета. — Сакс схватил с другого края каминной доски оранжевого быка, составлявшего пару бывшей корове, и, крикнув: «Сьюзи, лови!» — швырнул его одноглазой горничной с повязкой на отсутствующем глазу. Та дернулась и поймала быка, но тут же, вполне сознательно, уронила и, развязно улыбнувшись, сказала:
— Я выиграла крону.
— Ошибаешься, моя милая.
— Вам следовало кидать со стороны моего слепого глаза, милорд. Ой, смотрите, куда ступаете! — И она принялась выметать острые черепки из-под его босых ног.
Сакс торжественно прошествовал через освобожденное от осколков пространство, сдернул со стены самую настоящую саблю, вынул ее из ножен и проткнул розовую шелковую подушку. Затем, подкинув в воздух, на лету рассек ее пополам — перья мгновенно заполнили собой всю комнату.
Смеясь, Оуэн откинулся на спинку кресла, положил ноги на кровать и покорился. Это было настоящее представление, в котором каждый знал свою роль.
Вспышки гнева случались у Сакса весьма часто, поэтому в спальне ничего ценного не держали. Слуги обшаривали Лондон в поисках вещичек, которые не жалко расколотить, и услужливо расставляли их в спальне. Говоря о кроне, Сьюзи имела в виду, что слуги заключали между собой пари на то, что именно он разобьет в следующий раз.
На повторяющиеся время от времени вспышки ярости своего хозяина они смотрели с чувством покровительственной гордости. Оуэн и сам участвовал в забаве: он поставил гинею на то, что жеманная пастушка, стоящая на бамбуковом столике, доживет до Пасхи. Сакс, как правило, был очень добр к женщинам.
Единственное исключение составляла лишь его бабка.
Дворецкий поставил против гинеи Оуэна свою за то, что сам столик не удержится. Злополучный предмет мебели был выкрашен в кричащие зеленые и розовые тона и покрыт лаком. Оуэн наблюдал, как его друг переводит взгляд со стола на свою саблю, и гадая, сможет ли тот сокрушить его, не разбив при этом пастушки.
Быть может, именно поэтому Сакс бросил саблю на кровать и повернулся к огромному портрету монаха с кислой, отталкивающей физиономией. Неужели он?..
Сакс сорвал портрет со стены с такой силой, что крюк, на котором он висел, перелетел через всю комнату, и шарахнул им о спинку массивного стула.
Оуэн вознес благодарственную молитву. Ему самому давно хотелось расправиться с этим портретом. Он не мог понять, как можно спать, а тем более предаваться любви, когда на тебя смотрит такая злобная бородавчатая физиономия.
— Торренсы, — повторил Сакс, чуть запыхавшись и откидывая со лба прядь золотистых волос, — калечат множество вещей, но никогда не нарушают слова.
— Так говорят, — вставил Оуэн. Сакс повернулся к нему:
— Так оно и есть! — Он окинул взглядом зрителей-слуг. — Где Нимз? Нимз! — завопил он. — Иди сюда и побрей меня, чертов бездельник!
Поскольку основная часть представления, судя по всему, была окончена, слуги приступили к уборке всерьез, но не слишком торопясь, на тот случай, если последует продолжение.
Приземистый камердинер Сакса с дымящимся кипятком и простыней в руках вошел, пятясь, из соседней комнаты, проворный, несмотря на деревянную ногу.
— Иду, иду! Откуда мне было знать, что я понадоблюсь вам в столь ранний час? — Он оглядел спальню и закатил глаза. — Такие неприятности, что ли? Садитесь, садитесь. Хотите, чтобы вас побрили или перерезали вам горло?
Серо-голубой попугай влетел в комнату вслед за камердинером и уселся Саксу на плечо.
— Пр-ривет, мой кр-расавчик, — проверещал он голосом самого Сакса.
Сакс не сдержал улыбки, позволив обожаемой птичке пощекотать себя клювом за ухом.
— Привет, мой красавчик, — ответил он, но, тут же, посерьезнев, добавил:
— Черт побери! С Ноксом может случиться припадок.
Попугай Нокс действительно, угрожающе подняв хохолок на голове, уставился на слуг.
— Женщины! Женщины! Убиррайтесь к чер-рту!
Как только Сакс уселся в кресло и приготовился к бритью, Бэбс подкралась, достала из кармана лесной орешек и проворковала:
— Иди ко мне, Нокс, ты ведь любишь меня.
Попугай, раскачиваясь, уставился на нее.
— Ева. Делайла.
Бэбс протянула ему орех, но так, чтобы он не мог его достать.
— Будь умницей, Нокс.
— Делайла!
Бэбс ждала и только когда попугай пробормотал: «Пр-ре-лестная дама», дала ему орех и послала воздушный поцелуй. Попугай повернулся к ней хвостом и занялся орехом.