– Вы витаете в облаках, моя милая, – тихо проговорила фрейлина. – Вы меня совсем не слушаете...
Прибежавший паж избавил Мари от необходимости выдумывать какую-нибудь отговорку: госпожу д'Отфор требовал лейб-врач. Сразу заволновавшись, Мари подхватила обеими руками светло-серую юбку, чуть приоткрыв изящные ножки в туфельках из красной тафты, и выбежала из комнаты, не дожидаясь подруги, поспешившей за ней не столь резво. Она застала Бувара нервно расхаживающим перед дверьми королевской спальни, которую охраняли швейцарцы. Мари не слишком нравился Бувар, ему она ставила в упрек пристрастие к кровопусканиям и клистирам, но на сей раз камеристка сразу догадалась, чем вызвано дурное настроение врача: за двустворчатыми, украшенными тонкой резьбой дверьми слышался громкий шум, как в перепуганном птичнике. Бувар не дал Мари времени рта раскрыть.
– Куда, черт побери, вы обе пропали? – вскричал он, метнув на госпожу де Сенесе строгий взгляд черных глаз. – Я осматривал ее величество, когда на нас накинулись все эти парижские принцессы королевской крови! Сначала госпожа де Гемене и госпожа де Конти, потом мадемуазель, которая принялась порхать по всей спальне, желая во что бы то ни стало потрогать животик ее величества, затем госпожа де Конде...
– Они уже там? Они же, я видела, приехали всего несколько минут назад.
– Наверное, они галопом промчались по лестнице, спеша сюда, и мне пришлось уступить им место. Зачем я им? – с досадой прибавил он. – Вы только послушайте! Каждая привезла с собой свой рецепт, свой эликсир, не знаю что еще!
Ничего не ответив, Мари начала с того, что преградила дорогу герцогине Вандомской, ее дочери и графине де Суассон.
– Скоро вы увидите королеву, – солгала она. – Сейчас я должна проводить к ней доктора Бувара. Пойдемте, госпожа де Сенесе!
И обе женщины проникли в спальню, где было жарко, как в печке. Какая-то добрая душа сочла полезным для здоровья закрыть окна: тяжелый аромат духов и дыхание множества женщин создали невыносимо удушливую атмосферу.
Среди этой суеты несчастная королева, красная, вспотевшая под атласными простынями, которые прилипли к ее бесформенному телу, старалась ответить всем, задыхаясь от спертого воздуха: никого это не волновало, хотя одна из фрейлин лениво обмахивала веером свою госпожу. Начало сентября было очень жарким, и солнце даже в конце дня нещадно жгло высокие окна.
Мари, быстро поклонившись всем присутствующим, тотчас поспешила открыть настежь окно, потом громким и твердым голосом произнесла:
– Дорогие дамы, не кажется ли вам, что вы несколько стесняете королеву и мешаете врачу оказывать королеве необходимую помощь?
– Не преувеличивайте, госпожа д'Отфор, – сухо возразила ей принцесса де Конде. – Мы привезли дары, которые должны помочь ее величеству...
– Я умоляю простить меня, госпожа принцесса, но разве вы не замечаете, что королева задыхается? Вас смогут обвинить в цареубийстве... особенно если родится дофин! Полагаю, для всех будет удобнее отправиться в свои покои.
Недовольно ворчащие, брюзжащие, но укрощенные принцессы одна за другой покинули спальню. Бувар бросился к своей пациентке, которая, протянув дрожащую руку камеристке, слабеющим голосом спросила:
– Почему вы оставили меня, Мари? Я чувствую себя не слишком хорошо... совсем плохо...
Каждый, кто довольно долго не видел Анну Австрийскую, узнал бы ее с трудом, так сильно изменила королеву беременность. Лицо королевы, всегда дышащее свежестью, несмотря на тридцать восемь лет, теперь было похоже на страшную маску, как у любой беременной женщины. В первые месяцы беременности ее мучила тошнота, и из опасения, что королева может потерять ребенка, как было уже несколько раз, Анне Австрийской было строго-настрого запрещено двигаться, даже ходить: королеву переносили с постели в кресло, потом из одного кресла в другое, потом снова укладывали в постель. Любительница вкусно поесть, она располнела, и у нее был пугающе огромный живот.
«Господи! – подумала Мари, когда королеву переносили в кресло. – Что сказал бы этот безумец Франсуа де Бофор, если бы сейчас увидел ее?»
Тем не менее она с большой нежностью ухаживала за той, кто подарит жизнь дофину. Даже если дофин своим рождением обречет мать на смерть.
В ночь с 4 на 5 сентября начались схватки. Об этом сообщили королю, находившемуся в Старом замке, и разбудили всех людей, кому полагалось быть свидетелями при родах. Курьер выехал в Париж для того, чтобы известить брата короля.
Около полуночи начались роды, но через три часа атмосфера стала невыносимой в спальне, где корчилась от боли будущая мать, окруженная женщинами в парадных туалетах, которые, казалось, присутствовали здесь на спектакле, не проявляя особого волнения или сострадания. Боясь ночной прохлады, окна опять закрыли, и в спальне снова стало нечем дышать. Схватки были мучительными, потому что плод в утробе матери находился в поперечном положении. Около шести утра доктор проговорил, что дела идут все хуже...
Мари д'Отфор, стоя незамеченной в проеме высокого окна, как она любила делать, заплакала. Король, который до этой минуты сидел неподвижно в кресле и молчал, встал и подошел к ней.
– Перестаньте распускать нюни! – грубо приказал он. – Никакого повода для огорчений нет. – Потом едва слышно прибавил: – Я, например, буду очень доволен, если спасут ребенка, а вам, мадам, представится повод скорбеть о матери...
– Как вы можете быть столь жестоким, столь бесчувственным? – возмутилась Мари. – Ведь это ваш ребенок терзает вашу супругу...
– Правильно! И он важнее всего...
– Вы заслуживаете дочери!
– Будет так, как решит Бог! Пойду переговорю с Буваром.
И возобновилось бесконечное ожидание, изматывающее даже тех, кто отстраненно наблюдал за происходящим. Раздираемый между надеждой и ужасом, Гастон Орлеанский стоял с посеревшим лицом... Чтобы немного успокоить свое возбуждение, Мари подошла к Элизабет де Вандом, которая вместе с матерью беспрестанно молилась, и опустилась рядом с ней на колени.
– У вас есть известия о вашем брате, герцоге де Бофоре? – шепотом спросила она.
– Три дня назад он вернулся, получив новое ранение. К счастью, не слишком тяжелое. Впрочем, он едва не погиб: у его ног разорвалась мина, когда он возвращался к себе в палатку.
Сердце камеристки почти перестало биться. Это не случайность, это покушение! На этот раз Бофор спасся... Но уцелеет ли он при следующем покушении?! А в том, что оно будет, Мари не сомневалась.
В половине двенадцатого следующего дня, когда приступы боли у королевы немного успокоились, Бувар посоветовал королю не откладывать обед. Король поспешно согласился, пригласив всех присутствующих в спальне присоединиться к нему, но успел лишь сесть за стол, как прибежал паж, объявивший, что королева разродилась.
– Кто же родился? – как можно спокойнее произнес король.
– Государь, меня послали к вам, как только вышла головка...
Отшвырнув салфетку, Людовик XIII бросился в комнату к жене. На пороге спальни его встретила глубоким поклоном госпожа де Сенесе, обратившись к нему со словами:
– Государь, королева произвела на свет его величество дофина...
Король подбежал к постели; акушерка госпожа Перон держала на руках сверток из тонких льняных пеленок, в котором что-то шевелилось.
– Примите вашего сына, государь! – сказала она.
Людовик XIII упал на колени, вокруг громко зазвучали приветственные возгласы, а с дворцового двора донесся сигнал: во все стороны королевства помчались гонцы. Вознеся благодарственную молитву, король повелел распахнуть двери в парадную прихожую. Проходя мимо своего брата, которому явно было не по себе, Людовик XIII уже приготовился принимать поздравления свиты, когда его догнала Мари д'Отфор и остановила, дерзко взяв за локоть.
– Разве вы ее не поцелуете? – спросила она, кивнув головой в сторону кровати, вокруг которой суетились горничные. – Мне кажется, она это вполне заслужила.
Пара этих необычных влюбленных обменялась безжалостными взглядами. Людовик с недовольным видом дал подвести себя к жене, которая лежала едва живая, накрытая измятыми, испачканными простынями. Склонившись над ней, король поцеловал ее в лоб.
– Я благодарю вас, мадам! – сухо сказал он; потом повернулся лицом к королевскому духовнику, который должен был немедленно окрестить малютку малым крещением.
Королева в изнеможении закрыла глаза. Мари д'Отфор, тоже совершенно выбившаяся из сил, вернулась к себе, разделась и легла со странным желанием расплакаться. Она, конечно, добилась своих целей: у короля теперь есть наследник, и призрак развода, который так долго витал над головой ее любимой королевы, растаял, но разве можно забыть, что она, Мари, теперь в опасности и что... ей всего двадцать два года?
Тем не менее Мари прекрасно выспалась, и солнце нового дня, в лучах которого сверкали капли росы в террасных садах Нового замка, вернуло ей все то мужество, какое было необходимо камеристке королевы, чтобы встретить трудный день. Сена – в ней было так приятно купаться в теплые летние дни – была усеяна приплывшими из Парижа судами: на них прибыли дамы и сеньоры, желающие изъявить свое почтение по случаю рождения дофина. Ведь водный путь, хотя и более долгий, гораздо приятнее, чем парадные кареты, которые так сильно трясло на ухабах!
Однако маркиз д'Отанкур приехал верхом в сопровождении одного конюшего. Мари видела, как он въезжал во двор, и постаралась оказаться у него на пути. Маркиз стал ей особенно дорог с той минуты, когда признался в своей любви к Сильви. Наблюдая за тем, как он, стройный и по обыкновению элегантный, в камзоле из темно-синего бархата, приближался к ней по большой галерее, она вдруг подумала, что жизнь устроена несправедливо: этот приятный молодой человек, красивый и элегантный, богатый и наследующий герцогский титул, обладал всем, чтобы быть счастливым, но Судьба поставила на его пути Сильви, а Сильви больше нет на этом свете. Поэтому печать страдания лежала на его юном лице, несколько суровом, но таком привлекательном, когда его озаряла улыбка.
Мари не встречалась с маркизом после того, как он уехал в Руссильон к отцу, маршалу-герцогу де Фонсому, чьи войска поддерживали силы принца де Конде. Она даже не знала, что он возвратился в Париж, но он – это было очевидно – уже знал, как ему держать себя при дворе. Он явно был рад этой встрече; это чувствовалось в его поклоне, который он сопроводил еле уловимой улыбкой.
– Вы первая, кого я вижу, мадам, и мне это бесконечно приятно.
– Я не знала о вашем возвращении, маркиз, но предполагаю, что ваш отец, господин маршал, прислал вас изъявить почтение королеве и его величеству дофину?
– Вы правы, мадам, но, вам, разумеется, это не известно – мой отец никогда не сможет преклонить колено пред государем: он при смерти, и потребовалось столь важное обстоятельство, рождение дофина, чтобы я покинул его на скорбном ложе.
– При смерти? Но что случилось?
– Под стенами Сальса его изрешетила картечь, ибо из-за жары он снял кирасу. Так как дела нашей армии складывались плохо, Месье[3] приказал мне отвезти отца в Париж. По крайней мере, предпринять эту попытку, ведь на самом деле мы не думали, что привезем его домой живым. Однако он еще жив и сейчас борется со смертью, потому что отец никогда и никем не был побежден, готов принять смерть с наихристианским смирением. Вчера его навестил господин де Поль, и это доставило отцу истинную радость...
– Я глубоко опечалена, друг мой, – с нежностью сказала Мари, положив свою ладонь на руку молодого человека. – Это великое горе так близко к смерти той, кого вы любили... кого все мы любили!
Она ждала, что лицо маркиза исказится, что он, может быть, не сдержит слез, но этого не произошло. К изумлению Мари, взгляд, который Жан д'Отанкур устремил на нее, был спокоен, кроток и светел.
– Вы имеете в виду мадемуазель де Лиль?
– Разумеется. Кого же еще? Я полагаю, вы знаете о случившемся?
– Да. Слух об этом дошел до меня, когда я был на другом конце Франции, но я отказался в него поверить...
– И тем не менее это правда! Сам господин де Бофор сообщил об этом их величествам. Несчастное дитя, жертва негодяя, заплатившего жизнью за свое преступление, покоится в замке Ане. Госпожа герцогиня Вандомская, сейчас она у королевы, вам это подтвердит. В часовне она велела установить плиту с выбитым на ней именем...
Наступила пауза; потом молодой человек произнес негромким голосом:
– Я не задам герцогине этого вопроса, ибо все, что смогут сказать, не поколеблет моей уверенности. Мадемуазель де Лиль, быть может, и умерла, но Сильви – нет.
– Что вы хотите сказать?
– Это трудно объяснить: я просто уверен, что Сильви жива, вот и все!
– Вы хотите сказать, что она живет в вашей душе, как живут в нас все те, кого мы продолжаем любить, но кого унесла смерть?
– Нет. Я ношу ее образ в сердце с того мгновения, как мы впервые обменялись взглядами в парке Фонтенбло; Сильви так тесно связана со мной, что если бы она перестала дышать, если бы ее сердце перестало биться, то мое сердце тоже остановилось бы, и я ощутил бы ее смерть всеми фибрами моей души, как одну из тех губительных ран, из которых вытекает наша кровь...
– Это безумие!
– Нет. Это любовь. Я никого никогда не любил и никого никогда не полюблю, кроме нее, и, поскольку я не видел ее мертвой, буду повторять, что она жива и что однажды я ее найду... Но я задерживаю вас, тогда как ваше присутствие столь драгоценно для ее величества, и тысячу раз прошу у вас за это прощения. Король здесь, как мне сказали, и я прошу у вас милости быть к нему допущенным.
Он ушел, оставив Мари в замешательстве. Но она была восхищена столь беззаветной любовью. Жан д'Отанкур не был пустым мечтателем. Он говорил с такой убежденностью, с такой уверенностью, что Мари чувствовала, как колеблется ее вера в смерть Сильви. Он не предлагал никакого объяснения, не выдвигал никаких доводов: маркиз просто знал, одному Богу известно почему, что Сильви жива, и самое главное заключалось в том, что вопреки всякой логике Мари теперь очень хотелось признать его правоту.
Наутро после этого прекрасного дня в своих апартаментах в Отеле Вандом герцог де Бофор не без грусти прислушивался к неистовому шуму города, охваченного безумным восторгом. Со вчерашнего вечера не переставая звонили колокола. В соборе Богоматери служили торжественный благодарственный молебен. На площадях пускали фейерверки, а на той, что носила имя дофина, музыканты, играющие на гобоях и волынках, давали концерт. По улицам шли процессии аллегорических фигур, которые устраивали цеха ремесленников. Повсюду танцевали, и, поскольку перед всеми особняками аристократов выставили бочки с вином, в этот вечер при свете ярко вспыхивающих фейерверков парижане напивались без всякого удержу и меры.
Франсуа очень хотел бы принять участие в этой веселой суете вокруг колыбели малыша, которого он жаждал любить, но ранение в ногу не позволяло ему носиться по улицам, как он любил это делать, ради простой радости быть вместе с бедным людом, всегда оказывавшим ему восторженный прием. Женщины ценили его красоту, мужчины простоту, щедрость и храбрость. Наконец, все с удовольствием вспоминали, что он внук повесы Генриха IV, память о котором жила в народе... Поэтому в этот день Франсуа чувствовал себя совсем покинутым: мать, сестра, брат, а также лучшие его друзья уехали в Сен-Жермен, чтобы изъявить свое почтение и принести свои поздравления королеве. Но в любом случае, даже на одной ноге, он не смог бы поехать с ними; приказ королевы, переданный через Мари д'Отфор, был категоричен: Франсуа не должен появляться при дворе до тех пор, пока Анна Австрийская сама не даст ему разрешения. Горькая расплата за мгновения безоблачного счастья, о котором, похоже, она уже забыла!