– Я сейчас сам посмотрю, тебе ведь все равно, – сказал Макджи. – Теперь, Джон Коффи, не двигайся. Не делай этого, парень, у нас достаточно оружия, нацеленного на тебя, чтобы исчезла твоя верхняя половина, если хоть пальцем шевельнешь.
Коффи смотрел за реку и не шелохнулся, пока Макджи аккуратно залез в нагрудный карман его рубахи и вытащил нечто, завернутое в газету и перевязанное веревочкой. Макджи разорвал бечевку и развернул газету, хотя был уверен, что там, как и сказал Коффи, находится завтрак. Там оказались бутерброд с беконом и помидорами и рулет с джемом. Еще был огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую Джон Коффи никогда бы не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из завтрака Джона Коффи досталась Баузеру.
Макджи, не отрывая взгляда от Джона Коффи, передал завтрак через плечо своим людям. Сидя на корточках так близко, он не мог отвлечься ни на секунду. Завтрак был снова завернут, перевязан и в конце концов оказался у Боба Марчента, который положил его в рюкзак, где лежал корм для собак (и я не удивлюсь, если еще и рыболовная наживка). Его не предъявили на суде в качестве улики – правосудие в этой части света скорое, но не настолько, чтобы сохранился бутерброд с беконом и помидорами, хотя фотографии его остались.
– Что здесь произошло, Джон Коффи? – произнес Макджи низким серьезным голосом. – Ты не хочешь об этом мне рассказать?
И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же, как и мне; это к тому же были последние слова, которые обвинитель сказал присяжным во время суда над Коффи,
– Я не смог ничего поделать, – произнес Джон Коф-фи, держа на руках обнаженные тела убитых, истерзан-ных девочек. Слезы снова потекли по его щекам. – Я пытался вернуть все назад, но было уже поздно.
– Парень, ты арестован по подозрению в убийстве, – заявил Макджи и плюнул Джону Коффи в лицо.
Присяжные удалились на сорок пять минут. Как раз хватило бы, чтобы съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.
5.
Вы, конечно, понимаете, что я не мог всего этого узнать за один жаркий октябрьский вечер, проведенный в почти вымершей тюремной библиотеке, из единственного комплекта газет, засунутого в корзину из-под апельсинов, но того, что узнал, хватило, чтобы не заснуть в ту ночь. Когда моя жена проснулась в два часа ночи и увидела, что я сижу на кухне, пью пахту и курю самокрутки, она спросила, в чем дело, и я солгал ей в один из немногих раз за долгое время нашего брака. Я ответил, что у меня произошла еще одна стычка с Перси Уэтмором. Это было так, но я не потому не мог уснуть. Все, что касалось Перси, я обычно оставлял в кабинете.
– Да забудь ты этого гнилого червя, возвращайся в постель, – сказала она. – У меня есть кое-что, что поможет тебе заснуть, сколько хочешь.
– Это здорово, но я, пожалуй откажусь. У меня что-то слегка не в порядке с мочевой системой, и я боюсь передать это тебе.
Она подняла бровь.
– Ага, мочевая система, – съязвила она. – По-моему, ты просто взял не ту девку с панели прошлый раз, когда был в Батон Руже.
Я никогда не был в Батон Руже и никогда не связывался с уличными девчонками, и мы оба это знали.
– Просто старая инфекция, – объяснил я. – Моя матушка говорила, что мальчики подхватывают ее, когда писают при северном ветре.
– Да, твоя матушка не выходила из дома весь день, если вдруг рассыпала соль. Доктор Сэдлер...
– Нет, сэр, – сказал я, подняв руку. – Он хочет, чтобы я принимал серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со временем это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало мурашки по коже.
– Он хочет, чтобы я принимал серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со временем это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало мурашки по коже... и Дженис хорошо это знала.
– Бедный ребенок. Как будто мало этого ужасного Перси Уэтмора. Ложись скорее спать.
Я так и сделал, но прежде вышел на заднее крыльцо облегчиться (предварительно проверив направление ветра мокрым большим пальцем; то, чему учат родители в детстве, остается надолго, как бы глупо это ни было). Мочиться на улице – одно из удовольствий сельской жизни, о котором никогда не говорят поэты. Но этой ночью удовольствия я не испытывал: вытекающая жидкость горела, словно нефть. Но я подумал, что вечером было хуже, и уж точно – два-три дня назад гораздо хуже. Так что появилась надежда, что все пошло на поправку. Никогда у меня не было надежды более тщетной. Никто не мог сказать мне, что микроб, забравшийся внутрь меня, где тепло и сыро, может взять пару дней отдыха, прежде чем опять войти в силу. Я бы очень удивился. А еще больше удивился, если бы узнал, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет изобретут таблетки, в рекордное время избавляющие от такой инфекции... а если при этом и произойдет расстройство желудка или кишечника, тебя никогда не стошнит так, как от серных пилюль доктора Сэдлера. Но тогда, в 1932-м, можно было только ждать и пытаться не обращать внимание на то, будто кто-то налил внутрь мочевой системы нефть и поднес к ней спичку.
Я облегчился, зашел в спальню и в конце концов заснул. Мне снились девочки с застенчивыми улыбками и кровью на волосах.
6.
На следующее утро я нашел на своем столе розовый клочок бумаги с просьбой при первой возможности зайти в кабинет начальника тюрьмы. Я знал, по какому поводу: в этой игре были неписаные, но обязательные правила, а я вчера ненадолго перестал играть по ним – поэтому я решил потянуть с визитом к начальству как можно дольше. Наверное, как и с визитом к врачу со своими мочевыми проблемами. Я всегда думал, что делам типа «разделаться раз и навсегда» придают слишком много значения.
Во всяком случае я не спешил в кабинет Уордена Мурса. Вместо этого я снял свои шерстяной китель, повлил его на спинку стула включил вентилятор в углу – день выдался опять жарким. Потом сел и пробежал глазами ночной отчет Брута Ховелла. Трево-житься было не о чем. Делакруа немного плакал после возвращения – он почти всегда по ночам плакал больше о себе, чем о тех, кого сжег живьем, я почти уверен, – а потом достал Мистера Джинглза, мышь, из коробки из-под сигар. Это успокоило Дэла и до утра он спал как младенец. Мистер Джинглз почти всю ночь провел на животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних лапок и не мигая глазками-бусинками. Словно Господь решил, что Делакруа нужен ангел-хранитель, но распорядился, что только мышь сойдет в этом качестве для такой крысы, как наш «убийственный» дружок из Луизианы. Конечно, всего этого не было в рапорте Брута, но я провел достаточно много ночных наблюдений, чтобы уметь читать между строк. О Коффи упоминалось лишь однажды: «Не спал, лежал тихо, иногда плакал. Я попытался начать разговор, но после нескольких ворчливых реплик в ответ оставил его в покое. Может, Полю или Харри повезет больше».
«Начать разговор» – главное в нашей работе, в самом деле. Тогда я этого не знал, но, оглядываясь назад с высоты странного пожилого возраста (я думаю, этот возраст кажется странным тем, кому предстоит его пережить), я все понял, как и то, почему не понимал вначале, – эта задача слишком сложна и столь же важна, как дыхание для поддержания жизни. Для временных было совсем не важно «начать разговор», но для меня, Харри, Брута и Дина это жизненно важно, и именно по этой причине Перси Уэтмор был кошмаром.