Как видно, мне предстояло теперь играть роль кающегося!
– Тогда я был слишком молод, чтобы понять… – начал было я.
– Я была моложе, – возразила Барбара. – Правда, тогда я еще сама не знала. Не знала ни в Дувре, ни когда мы были на море. Ах, Саймон, уже тогда, когда я бросила в воду твою монету, ты должен был понять!
– Ей-Богу, в этом трудно было увидеть любовь, моя дорогая, – рассмеялся я.
– Хорошо, что там не было ни одной женщины, чтобы объяснить тебе это, – сказала Барбара. – Я не знала этого и в Кэнтербери… Саймон, что привело тебя к моей двери в ту ночь?
Я ответил ей просто и откровенно, пожалуй, более откровенно, чем это следовало:
– Нелл позвала меня, и я пошел за нею.
– Ты пошел… за нею?
– Да. Но я услышал твой голос, и он остановил меня.
– Мой голос? Что же я говорила?
– Ты только напевала песенку; я остановился, услышав ее.
– Почему ты тогда же ничего не сказал мне?
– Я боялся, моя дорогая.
– Чего же? Чего?
– Конечно, тебя! Ты была так жестока тогда ко мне!
Головка Барбары приблизилась ко мне, и в тишине ночи прозвучал застенчивый, робкий поцелуй.
– Ты целовал ее тут, на моих глазах, в моем собственном парке! – снова отодвигаясь, промолвила она.
Я выпустил ее из своих объятий и, опустившись на одно колено, смиренно спросил:
– Могу ли я поцеловать твою руку?
Она поспешно сама поднесла ее к моим губам.
– Зачем она написала мне? – спросила Барбара.
– Этого я не знаю, душа моя.
– Но я знаю, Саймон. Она любит тебя.
– Едва ли; в этом не было бы никакого смысла; я думаю…
– Нет, Саймон, говорю тебе – она любит тебя!
– Я думаю скорее, что ей просто было жаль…
– Не меня ли? – горячо промолвила Барбара. – Мне не надо ее сострадания!
– Тебя? – с негодованием сказал я, несмотря на то, что сам только что предполагал именно это. – Почему? Нелл не осмелилась бы на это.
– Конечно, – многозначительно подтвердила Барбара.
– Разумеется! – горячо поддержал я.
Рассуждая теперь хладнокровно, я спрашиваю себя, зачем Нелли написала Барбаре, та самая Нелли, для которой и малейшее послание было немалым трудом, и почему она писала Барбаре, а не мне? Зачем было не написать: «Саймон, она дурочка! Она тебя любит!», – вместо того, что прочитал я: «Хорошенькая дурочка! Он тебя любит!» Не буду разбирать это, но думаю, что Нелли написала именно из жалости к Барбаре, что та столь упрямо не хотела допустить.
– Да, она жалела тебя, а потому и написала; она любит тебя, – настаивала Барбара.
Я не возражал, наученный горьким опытом, а тотчас же спросил:
– Скажи мне, почему ты не хотела, чтобы я виделся с Кэрфордом?
– Теперь ты можешь сколько тебе угодно видеться с ним, Саймон! – улыбнулась она.
– А между тем несколько минут тому назад…
– Несколько минут тому назад! – с упреком повторила Барбара.
– Нет, нет, целую жизнь тому назад ты ни за что не хотела, чтобы я видел его.
– Потому что… он знал, я ему сказала… Как только я могла сказать ему! – в раздумье промолвила Барбара и сейчас же добавила: – Нет, как я не сказала целому свету! Должно быть, у меня на лице была написана моя любовь.
– Нет, она была скрыта очень тщательно; на лице ничего не было видно, – искренне ответил я, но Барбара думала иначе.
– Это потому, что ты смотрел в другое лицо! – упрекнула она, но сейчас же раскаявшись воскликнула: – Прости меня, я больше не буду, Саймон, не буду говорить об этом.
Я не считал ее особенно виноватой, но милостиво и добросовестно дал свое прощение.
Теперь надо было идти в дом и немедленно отыскать Кэрфорда. Но мы не слишком торопились, и луна уже высоко стояла над парком, когда мы, наконец, вышли из аллеи и пошли к террасе дома.
Вдруг Барбара тихо вскрикнула и схватила мою руку, указывая на террасу. Зрелище было в самом деле удивительное. На террасе виднелись четыре мужских фигуры, силуэты которых ясно обрисовывались на фоне освещенных лунным сиянием стен. Двое стояли неподвижно, опустив руки; у их ног виднелся как будто какой-то темный узел. Двое других в белых рубашках стояли друг против друга с обнаженными шпагами в руках. Сомнений не было: если любовь задержала меня, то гнев поторопил де Фонтелля защищать свою поруганную честь. Кто были другие, я не знал; может быть, это были просто слуги: де Фонтеллю было не до того, чтобы думать об этикете. Теперь мы могли уж видеть лица противников, хотя их выражение нельзя было рассмотреть. Я не знал, что делать, тем более что помешать им не имел никакого права. Но Барбара тревожно сказала мне:
– Моя мать лежит в доме больная.
Этого было достаточно, и я бросился бегом к дому. Закричать издали я не мог, боясь отвлечь внимание нападавших противников, что могло иметь ужасный исход. Поединок продолжался на глазах безмолвных слуг. Я бежал, соображая, как мне лучше вмешаться в дело, и вдруг услышал, как вскрикнул Кэрфорд, тяжело падая наземь. Слуги бросились к нему и опустились на колени. Де Фонтелль остался на месте, опустив острие шпаги, глядя на поверженного врага. Неожиданный переход от радости любви к такому тяжелому зрелищу ошеломил меня. Добежав до террасы, я задыхаясь остановился около де Фонтелля, не будучи в состоянии выговорить ни слова. Он оглянулся и, увидев меня, указал мне концом шпаги на Кэрфорда, после чего произнес:
– Этот человек знал то, что позорило мою честь, и не предупредил меня об этом. Он знал, орудием какого низкого замысла хотели сделать меня, и молчал, желая употребить меня и для своей пользы. Он получил то, что заслужил.
Сказав это, француз отошел туда, где начиналась зеленая лужайка парка, и вытер о траву клинок своей шпаги.
Глава 24. Комедия для короля
На следующий день мы оба – я и де Фонтелль – отправились вместе в Лондон. Кэрфорд, находясь между жизнью и смертью, лежал с проколотым легким в гостинице, куда мы отнесли его; он для нас был больше не опасен. Де Фонтеллю надо было явиться к французскому посланнику в Лондоне и попросить его помощи, чтобы извинить отказ от данного поручения, а также и обстоятельства происшедшей между ним и Кэрфордом дуэли. В последнем пункте я мог быть полезен ему, как единственный, кроме слуг, свидетель этой встречи. Теперь де Фонтелль успокоившись признал, что был не прав, принудив Кэрфорда драться немедленно при существующих условиях, и просил меня поехать с ним в Лондон. Отказать ему я не мог; мне не хотелось уезжать теперь из Кинтон-Манора, но я знал, что поездка в Лондон будет полезна и мне, и Барбаре. От ее отца не было никаких известий, я спешил повидать его и привлечь на свою сторону. Вопросом большой важности было также отношение к этому делу короля. Будет ли он настаивать на исполнении планов, угодных де Перренкуру, или откажется от борьбы, в которой уже дважды потерпел поражение? Король должен был скоро вернуться из Дувра, и я решил отправиться ко двору и узнать решение своей судьбы. Должен сознаться, у меня было большое желание видеть короля лично; мне почему-то казалось, что он благоволит ко мне и мне будет выгоднее говорить за себя самому, чем поручить это другим.
Когда мы прибыли в Лондон (прошу читателя заметить, что я не описываю своего трогательного прощания с Барбарой, находя, что о любви было уже сказано дстаточно в последней главе: это может быть поставлено мне в некоторую заслугу!), де Фонтелль немедленно отправился к своему посланнику, взяв с меня обещание прийти, как только он попросит меня об этом, а я пошел на квартиру, которую занимал вместе с Дарелом до отъезда в Дувр. Я надеялся застать его там и возобновить нашу дружбу. Против Дарелла я ничего не имел: он только исполнял свою обязанность. Я не ошибся: дверь мне открыл Роберт, и сам Дарелл в смущении вскочил, услышав мое имя. Я весело рассмеялся и, опустившись на стул, спросил:
– Ну, как насчет договора, заключенного в Дувре?
– Чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше для вас, – осторожно сказал Дарелл, запирая покрепче дверь.
– Что же, разве это – такая тайна? – улыбнулся я.
Дарелл подошел и протянул мне руку.
– Право, Саймон, если бы я знал, что вы интересуетесь, мисс Кинтон, то не принял бы участия в этом деле.
– Очень благодарен. А как насчет маркизы де Керуайль?
– Она уехала вместе с герцогиней Орлеанской.
– Но вернется обратно уже без нее?
– Кто знает! – сказал Дарелл с невольной улыбкой.
– Бог и король – произнес я, – а как поживает де Перренкур?
– Ну, Саймон, ваш язык доведет вас когда-нибудь до беды.
– Хорошо, хорошо! Ну, тогда как Финеас Тэт?
– Он на палубе судна, идущего в колонии: там ему будет кому проповедывать.
– Ну, а герцог Монмут?
– Он раскусил теперь лорда Кэрфорда.
– Значит, и Арлингтона также?
– Лорд Кэрфорд и секретарь короля – не одно и то же, – заявил Дарелл.
– Ну, и Бог с ними! А что поделывает сам король?
– По словам моего лорда, король клянется, что не уснет спокойно ни одной ночи, пока не отыщет одного беспокойного молодца.
– А где же этот беспокойный молодец?
– Так близко, что если бы я служил королю как следует, то Роберт был бы уже теперь на пути к лорду Арлингтону.
– Так, значит, его величество так плохо настроен по отношению ко мне? Будьте покойны, Дарелл; я приехал в Лондон, чтобы повидать его.
– Повидать его? Да вы с ума сошли, Саймон! Вам хочется последовать за Финеасом Тэгом?
– Но мне надо попросить кое о чем короля, а именно – оказать мне протекцию у лорда Кинтона. Я, конечно, мало подходящая партия для его дочери, однако хочу иметь ее своей женой.
– Я, право, удивляюсь на вас, Саймон; такому еретику, как вы, конечно, предстоит попасть в ад на том свете, а между тем вы так мало дорожите своей жизнью.
Мы оба рассмеялись.
– У меня есть еще другое дело в Лондоне, – продолжал я. – Я хочу видеть Нелл Гвинт.
– Ну, это уже чересчур! – всплеснул руками Дарелл. – Король знает, что она ехала в Лондон с вами, и сердится на это больше, чем на все остальное.
– А знает он, что происходило дорогой?
– Нет, – улыбнулся Дарелл. – В том-то и дело, что он этого не знает.
– Тогда ему надо узнать, – решил я. – Завтра я увижусь с мисс Гвинт. Пошлите Роберта справиться, в каком часу она может принять меня.
– Она дуется на короля, как и он – на нее.
– По какому поводу?
– Право, Саймон, вы слишком много хотите знать.
– А вот и знаю! Она дуется на короля за то, что Луиза де Керуайль – такая хорошая католичка.
Дарелл не мог отрицать это и только пожал плечами.
Хотя я сказал Барбаре, что хочу добиться аудиенции у короля, но не сказал, что увижусь с Нелл Гвинт, несмотря на то, что твердо решил это. Она ведь оказала мне большую услугу; не мог же я принять ее как должное, не сказав даже спасибо? Кроме того меня влекли к Нелли любопытство и та симпатия, которой я никогда не терял к ней. Но в себе я был уверен и встречи с нею не боялся, хотя заглохшие воспоминания были еще живы в душе. Мужчина, когда-нибудь любивший женщину, никогда не будет равнодушен к ней; он может быть восстановлен против нее, может даже смеяться над нею, но своей любви ему не забыть никогда.
«Однако захочет ли Нелли принять меня после последнего нашего свидания, когда она потерпела такое поражение?» – явился у меня вопрос.