– Я спрашиваю вас еще раз: к чему вы мне все это говорите? – прервала она его вдруг, приняв свой гордый, величественный вид. – Я добровольно удаляюсь, как это всем известно, и не доставлю много хлопот ни герцогине, ни ее союзнику, но пока я еще ношу имя Майнау, я никому не позволю в своем присутствии дурно отзываться о человеке, с которым повенчана, если бы даже он был в десять раз виновнее… Прошу вас не забывать этого, ваше преподобие… Впрочем, не берусь решать, что более достойно осуждения: легкомыслие ли светского человека или суетность священника, который, зная о святотатстве, в потрясающей душу молитве призывает благословение Божие на недостойную комедию; первый попирает ногами женское сердце, как большая часть знатной молодежи; другой же, превращая алтарь в сцену, является на ней даровитым актером и тем совершает страшный грех!..
Лиана говорила громко, горячо, забыв всякую предосторожность и самообладание.
– Этот Шенверт – омут, и, к чести Майнау, должно сказать, что он этого не знает и потому, сам того не замечая, проходит мимо темных дел, которыми пропитан самый воздух в этом замке. Он и не предполагает, что документы, на которые он по простоте души опирается, подложны…
Не договорив, она вдруг испугалась и замолчала. Священник сделал выразительное движение, как будто у него блеснула внезапная мысль. С быстротою молнии выхватил он из ящика лежавшую сверху бумажку и поднес ее к лампе.
– Вы говорите об этом документе? Ученая мыслительница исследовала его под микроскопом и открыла…
– Что он писан предварительно карандашом, – сказала она твердо.
– Совершенно справедливо. Каждая буква срисована на стекле карандашом и потом обведена пером, – подтвердил он спокойно. – Я знаю это очень хорошо, знаю даже и то, что это очень трудная и неприятно действующая на нервы работа; а знаю я это потому, что сам сочинял и писал этот документ… О, не смотрите же на меня с таким отвращением! Разве в ваших глазах ничего не значит, что я так унижаю себя и так откровенно каюсь перед вами… Вы можете спокойно коснуться этой руки: не ради денег, не ради земной власти и величия действовала она так, но для осуществления высших идей… Разве я не мог с таким же успехом прибавить к этой последней воле какое-нибудь пожертвование капиталом или недвижимым имуществом в пользу нашего ордена? Барон Майнау верит в неподдельность этого документа, он поверил бы и такому добавлению, а старик гофмаршал… Ну, он по уважительным причинам должен бы был поверить. Я был далек от подобного грабежа, я только хотел приобрести две души: языческую душу матери для крещения и душу мальчика для миссии… Наш век ненавидит и преследует, как фанатизм, самоотверженную преданность пылкой души к призванию священника, но никто не думает, что, заключив горячее вещество в железном сосуде, он тем самым заставляет его стремиться к нему и…
– Сжигать еретиков, – добавила она ледяным тоном и отвернулась.
Священник нервно скомкал в руке записку.
– Но это пламя уже более не пылает, – проговорил он глухим голосом; он, видимо, отчаянно боролся со страшным волнением. – Ни самая усердная молитва, ни бичевания не в состоянии снова раздуть его. Меня пожирает другой огонь. – Тут он протянул ей руку с измятой бумажкой. – Вы можете относительно этого документа обвинить меня в подлоге двумя словами, можете освободить Габриеля, можете лишить меня моего положения, возбуждающего всеобщую зависть, уничтожить влияние, которое я имею на высокопоставленных лиц, – сделайте это, и я буду молчать, не моргну даже глазом. Предайте меня моим многочисленным врагам, только позвольте мне, когда вы оставите Шенверт, жить вблизи вас!
Лиана посмотрела на него большими, изумленными глазами, подумав, уж не сошел ли он с ума… Она гордо выпрямилась перед ним во весь рост.
– Вы забываете, ваше преподобие, что мой брат, владелец Рюдисдорфа, может предоставить место приходского священника духовному лицу только протестантского вероисповедания, – сказала она ему через плечо слегка дрожащим голосом, но с насмешливою улыбкой.
– Психологи правы, говоря, что блондинки обладают самою жестокою холодностью. – Он как-то особенно прошипел эти слова. – Вы умны и так высокомерны, как ни одна природная аристократка, в жилах которой течет герцогская кровь, – одним поворотом вашей головы вы становитесь выше ничтожества. Другого вам, может быть, удастся отстранить от себя, но не меня. Я буду следовать за вами всюду по пятам, никогда не отниму я назад руки, которую раз протянул к вам, даже если бы мне пришлось ее лишиться! Бейте меня, попирайте ногами, я все вынесу молча, терпеливо, но вы никак от меня не освободитесь… Моя церковь требует от священника, чтобы он бодрствовал и постился, чтобы он работал без устали, тут вел бы подземный ход, подобно кроту, там перекидывал бы в воздухе мост; судите же сами, какая фанатическая энергия будет одушевлять это стремление, пока вы не станете моею.
Неведомый до сих пор ужас объял Лиану. Теперь она поняла, что не душу ее он хотел приобрести для своей церкви: клятвопреступник священник любил в ней женщину. От этого открытия вся кровь застыла в ее жилах – она содрогнулась от ужаса, но как ни отвратителен был грех, эта энергическая речь, в потрясающих душу словах передававшая всю борьбу, все бури и муки души, произвела отталкивающее и вместе с тем магнетическое действие на молодую женщину: она еще никогда не слыхала от мужчины пылких речей всезабывающей глубокой страсти… Прочел ли он это в ее прелестном побледневшем лице или еще почему-либо догадался, только он вдруг приблизился к ней и, страстно закинув назад голову, бросился к ее ногам, чтобы обнять колени молодой женщины; зеленоватый свет лампы ярко освещал его бледное лицо и пятно гуменца, резко выделявшегося среди темных кудрявых волос. Лиане показалось, будто невидимая рука указывала ей на это пятно как на знак, положенный на Каина; она сделала шаг назад и протянула свои красивые руки, как бы защищаясь от стоявшего перед ней на коленях священника.
– Лицемер! – воскликнула она хриплым голосом. – Я скорее брошусь в пруд в индийском саду, нежели позволю вам хоть одним пальцем дотронуться до моего платья.
Боязливо прижав руки к груди, стояла она, как дитя, которое, страшась ужасного прикосновения, не имеет, однако, сил сдвинуться с места. Она не могла уйти, пока документ находился в его руках, иначе она сама выдала бы свое соучастие с ним.
Священник медленно приподнялся. В это время среди наступившего безмолвия вдруг раздался стук колес подъехавшего экипажа, который, скрипя по мокрому гравию, остановился затем у крыльца. То возвратился Майнау; он должен был ехать с невероятною быстротою. Священник топнул ногою и с бешенством повернулся к окну; было видно, что ему хотелось бы иметь под рукою какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы бросить им в экипаж и в сидящего в нем ненавистного ему человека.
Молодая женщина вздохнула облегченно – нельзя было терять ни минуты.
– Я попрошу вас, ваше преподобие, положить бумагу на место, – сказала она, стараясь придать твердость своему голосу.
– Неужели, баронесса, вы думаете, что я способен на… такое бессмысленное простодушие? – воскликнул он с хриплым смехом. – Вы полагаете, что ваша смертельно раненная жертва не имеет больше сил для защиты? О, я могу еще рассуждать, могу объяснить вам ваши намерения. Вы пришли сюда, чтобы овладеть важной тайной: с помощью микроскопа доказали бы вашему супругу и гофмаршалу, что в доме Майнау совершен бессовестный подлог относительно наследства. Конечно, с этой тайной вас не пустят в Рюдисдорф, а попросят остаться… Но чего вы этим достигаете? Барон Майнау не любит вас и никогда не будет любить: его сердце все-таки принадлежит герцогине. Теперь он совершенно равнодушен к вам, а после открытия тайны будет просто ненавидеть, а я – видите, сколько самоотвержения в моей любви, – я хочу предотвратить это.
И не успела Лиана оглянуться, как он, завладев розовой запиской графини Трахенберг, стоял уже у камина. С громким криком бросилась она к нему и, не помня себя, обеими руками схватила руку человека, который никогда не должен был дотрагиваться до нее, но документ и письмо превратились уже в пепел.
– Теперь обвиняйте меня, баронесса! Кто станет искать документ, не найдет и письма графини Трахенберг, а что я его сжег, никто вам не поверит.
Говоря это, он все еще левою рукою защищал камин, хотя в нем не оставалось и признаков сожженной бумаги.
Руки молодой женщины безжизненно опустились; она стояла как пораженная громом, освещенная ярким пламенем камина. Эта сильная, хотя слишком чистая, девственная душа не могла понять коварной души священника; нежная, стройная, беспомощная, с испуганными глазами, устремленными на огонь, она была как бы парализована и, сама того не замечая, склонила голову так близко к его плечу, что, казалось, довольно было одного энергического движения, чтобы овладеть ею; только трепещущий вздох вырвался из ее груди и коснулся щеки монаха.
– Еще есть время, – сказал он, помертвев от коснувшегося его дыхания. – Будьте сострадательны ко мне, и я сейчас пойду к владельцу Шенверта и покаюсь ему.
Она гордо отступила назад и смерила его с головы до ног презрительным взглядом.
– Это ваше дело, поступайте как вам угодно! – сказала она резким тоном. – Я искренне желала спасти Габриеля и скорее решилась бы ради доброго дела пасть к ногам герцогини, но действовать сообща с… иезуитом я не в состоянии… Мальчика спасти я уже не могу – да совершится его жестокая судьба!.. Но Германия вполне права, изгоняя из своей страны лицемерное братство Иисуса и вооружаясь против этого непримиримого врага патриотического духа, духовного развития и свободы вероисповедания… Это мои последние слова к вам, ваше преподобие. А теперь вы можете начать против меня интригу относительно сгоревших документов со всей тонкостью и неподражаемою уверенностью, как подобает ученику Лойолы.
Повернувшись к нему спиною, она хотела поспешно удалиться, но в это время отворилась боковая дверь, и из нее, опираясь на костыль, выглянул гофмаршал.
– Где же вы, почтенный друг? – воскликнул он, окинув взглядом зал. – Боже мой, разве так много времени надо, чтобы вынуть ключ?
При его появлении молодая женщина остановилась, повернувшись к нему лицом; священник же продолжал неподвижно стоять у камина, протянув к огню свои белые полные руки, как бы грея их.
Гофмаршал вошел в зал и даже забыл затворить за собою дверь – до того он был поражен.
– Как, и вы уже здесь? – сказал он, опираясь костылем о паркет. – Или вы все время были здесь впотьмах? Но нет, при вашей мещанской привычке ни минуты не оставаться в бездействии этого не может быть.
Вдруг в голове его мелькнуло подозрение, и он повернул голову к столу с редкостями: один из ящиков был так выдвинут, что, казалось, вот-вот выпадет из своего места.
Продолжительный вздох вырвался у старика.
– Как, баронесса, вы изволили тут рыться? – спросил он со злобною улыбкой, почти кротко, подобно тому, как следственный судья обращается к обвиненному, потерявшему последнюю точку опоры. Он важно покачал головой. – Impossible, что я говорю! Эти прекрасные аристократические ручки женщины, имеющей счастье именоваться внучкой герцогини фон Тургау, не могли унизиться до такой степени, чтобы рыться в чужой собственности… fi done! Извините меня, я позволил себе неприличную шутку!..
Он побрел к столу и, опираясь левою рукой о костыль, правою стал перебирать бумаги.
Лиана судорожно скрестила руки на груди: она чувствовала приближение грозы. Этот человек в черной одежде так равнодушно смотрел на огонь, как будто не слыхал ничего, что происходило за его спиной; конечно, он давно уже обдумал план своих действий.