Принцесса коснулась руки лорда Вонли и предложила выйти на балкон, посмотреть последний заезд. Но он ответил, что ему нужно вернуться к гостям "Глашатая", которых он на время оставил в комнате спонсоров. Он забрал жену и удалился.
– Ну, Кит, – сказала принцесса, – теперь, когда все на балконе, расскажите, что там было с Норт-Фейсом.
Мы, как обычно, уселись на стоявшие рядом стулья, и я без утайки рассказал ей обо всем, что произошло между нами.
– Вы знаете, – задумчиво сказала она под конец, – мне хотелось бы так же, как вы, понимать, что думают лошади. Я пыталась прикладывать голову к их головам, – она смущенно улыбнулась, – но ничего не слышала. Совсем ничего. Как вы это делаете?
– Не знаю, – ответил я. – И, наверно, прикладывать голову к голове бесполезно. Я их слышу, только когда сажусь в седло. Это вообще нельзя выразить словами. Это просто есть. Оно приходит само. Это бывает со многими наездниками. Лошади владеют телепатией.
Она смотрела на меня, склонив голову набок.
– Но вы, Кит, умеете обмениваться мыслями не только с лошадьми. Вы часто отвечаете на вопросы, которые я только собираюсь задать. Честно говоря, это немного смущает. Как вы это делаете?
Я удивился:
– Не знаю...
– Но вы отдаете себе отчет в том, что вы это делаете?
– Ну... я знаю, что такое бывало. Вот мы с моей сестрой Холли – мы близнецы – одно время обменивались мыслями. Просто как будто разговаривали.
Но за последние несколько лет мы разучились.
– Как жаль, – сказала принцесса. – Такая интересная способность...
– Вообще-то такого быть не может.
– Но ведь это есть!
Принцесса похлопала меня по руке.
– Спасибо вам за сегодняшнюю скачку. Хотя вы с Норт-Фейсом едва не довели меня до сердечного приступа.
Принцесса не спеша встала. Благодаря хорошему воспитанию она умело ненавязчиво заканчивать разговор тогда, когда она этого хотела. Я тоже встал, вежливо поблагодарил за чай. Она улыбнулась, не поднимая ресниц. Она часто улыбалась так – не из кокетства, а затем, чтобы скрыть свои мысли. По крайней мере, мне так казалось.
У нее был муж, к которому она каждый день возвращалась домой, – месье Ролан де Бреску, француз аристократического происхождения, очень богатый и довольно пожилой. Я встречался с ним дважды – хрупкий седоволосый человек в инвалидной коляске, довольно неразговорчивый. Я время от времени справлялся о его здоровье, и принцесса неизменно отвечала, что ее супруг чувствует себя хорошо. По ее голосу и поведению невозможно было угадать, как она к нему относится. Она никогда не проявляла ни любви, ни беспокойства, ни разочарования, ни раздражения, ни радости... ничего.
– У нас будут скачки в Девоне и Эксетере, не так ли? – спросила она.
– Да, принцесса. Бернина и Айсберг.
– Хорошо. Увидимся в четверг.
Я пожал ей руку. После таких побед, как сегодня, мне иногда приходило в голову, что хорошо бы на прощание поцеловать ее в фарфоровую щечку. Она мне очень нравилась. Однако принцесса сочла бы это вопиющей фамильярностью и немедленно вышвырнула бы меня вон. Поэтому я, подражая ее сдержанным манерам, только слегка поклонился и ушел.
– Ну где же ты был столько времени! – жалобно воскликнула Холли. Эта женщина обращается с тобой как с комнатной собачонкой! Просто противно!
Сестра ждала меня не в уютном кресле в баре, а стоя на холодном ветру возле весовой. Насчет тройного джина я, конечно, шутил – Холли редко употребляла спиртное, – но то, что она даже не могла сидеть спокойно, показывало, как она взволнована.
Последний заезд закончился, толпы зрителей хлынули к автостоянке. Жокеи и тренеры, служащие и конюхи прощались, желая друг другу доброй ночи, хотя было еще только полчетвертого и даже не начинало темнеть. Время возвращаться с работы домой. Работа есть работа, даже если ее конечный продукт развлечение.
– Ты не поедешь к нам? – спросила Холли.
Я уже за час знал, что она это скажет.
– Хорошо, – сказал я.
Она испытала огромное облегчение, но попыталась скрыть его покашливанием, шуткой и нервным смешком.
– А на чьей машине?
Я поразмыслил.
– Доедем до моего дома. А оттуда – на твоей машине. За рулем буду я.
– Ладно... – Она сглотнула. – И, Кит...
– Не за что, Холли. – ответил я. Она кивнула. Это был наш старый договор: никогда не благодарить вслух. Мы платили друг другу тем, что в случае нужды немедленно приходили на помощь. С тех пор как Холли вышла замуж, договор был несколько подзабыт, но я чувствовал, что он по-прежнему остается в силе; и она тоже чувствовала это, иначе бы не приехала.
Мы с Холли похожи куда больше, чем большинство братьев и сестерблизнецов, но все же не так, как Виола и Себастьян. По-моему, Шекспир преувеличил.
У нас обоих темные вьющиеся волосы и светло-карие глаза, высокий лоб, длинная шея, чуть смугловатая кожа. А вот носы и губы у нас чуточку разные, хотя брови совершенно одинаковые. У нас никогда не бывало впечатления при виде друг друга, что мы смотримся в зеркало, хотя, конечно, лица друг друга мы знаем куда лучше, чем свои собственные.
Когда нам было два года, наши молодые и непоседливые родители оставили нас на бабушку с дедушкой, поехали кататься на лыжах в Альпы и угодили в лавину. Убитые горем родители нашего отца оставили нас у себя и воспитали.
Лучших опекунов вряд ли можно было желать, и все же из-за этого мы с Холли держались друг за друга куда крепче, чем могло бы быть в нормальной семье.
Мы выдумали свой собственный язык и говорили на нем друг с другом, как бывает со многими братьями и сестрами, а отсюда возникло мысленное общение без слов. Не то чтобы мы могли передавать друг другу свои мысли – мы просто всегда знали, что думает другой. Так сказать, не столько передача, сколько восприятие. И еще, когда нам приходилось ненадолго разлучаться, мы, сами того не зная, зачастую одновременно делали одно и то же: писали письма тетушке в Австралию, брали в библиотеке одну и ту же книгу, под влиянием внезапного порыва покупали одни и те же вещи. Например, мы однажды в один и тот же день, не сговариваясь, купили друг другу в подарок на день рождения роликовые коньки и спрятали их в бабушкином гардеробе. Бабушка к этому времени уже научилась не удивляться, что мы постоянно делаем одно и то же. Она рассказывала, что с тех самых пор, как мы научились говорить, если она спрашивала:
"Кит, где Холли?" или "Холли, где Кит?", мы всегда это знали, даже когда мы этого знать не могли.
Наша мысленная связь не только пережила тревоги и сложности взросления и подросткового возраста, но даже укрепилась с годами; к тому же мы стали лучше сознавать это, научились сознательно пользоваться ею, и к тому времени, как мы стали взрослыми, наша дружба перешла в новое качество. Конечно, на людях мы цапались и дразнили друг друга, но на самом деле мы были едины и никогда не сомневались друг в друге.
Когда я ушел от деда с бабкой и купил дом на свои сбережения, Холли поселилась у меня. Большую часть времени она работала в Лондоне, но приезжала ко мне каждый раз, когда ей хотелось, приезжала, как к себе домой. Мы никогда не говорили об этом, но оба принимали как должное, что этот дом – не только мой, но и ее тоже.
Так шло до тех пор, пока она не влюбилась в Бобби Аллардека и не вышла за него замуж. Мысленная связь между нами начала слабеть еще до свадьбы, а после нее исчезла почти совсем. Я даже одно время думал, что Холли закрылась нарочно, но потом сообразил, что я и сам этого хотел: для нее началась новая, совершенно иная жизнь, и мне не стоило цепляться за Холли и лезть ей в душу.
За четыре года наше взаимопонимание ослабло до такой степени, что я даже не заметил, насколько Холли расстроена. А ведь когда-то я сразу почувствовал бы это и сам позвонил бы ей узнать, все ли в порядке.
По дороге к автостоянке я спросил, много ли она выиграла, поставив на Норт-Фейса.
– А я все думала, ну когда же ты спросишь! – сказала она.
– Ну так?
– Я пошла на тотализатор, но там был такой хвост, что мне не захотелось стоять в очереди, и я пошла смотреть скачки. Увидела, как ты отстал, и порадовалась, что не стала ставить на Норт-Фейса. Но тут букмекеры подняли ставки и принялись кричать, что дают за Норт-Фейса пять к одному. Пять к одному! А перед стартом давали один к одному, представляешь? Когда ты проскакал мимо трибун, все свистели, и я рассердилась. Ты ведь всегда делаешь все, что можешь, зачем же они свистят? И я взяла и поставила все свои деньги у одного из букмекеров на пять к одному. Из чувства противоречия, наверно. И выиграла сто двадцать пять фунтов. Хватит, чтобы заплатить водопроводчику.
Так что спасибо тебе.
– Водопроводчику тоже прислали "Частную жизнь"?
– А то как же!
– Кто-то очень неплохо знает вашу семью, – сказал я.
– Да. Но кто?! Мы полночи не спали, все думали, кто бы это мог быть.
– Голос у нее был несчастный. – Кто может нас так сильно ненавидеть?
– Вы никого не вышибли с работы в последнее время?
– Нет. У нас в этом году подобрались на редкость хорошие конюхи. Куда лучше, чем обычно.
Мы сели в ее машину и поехали туда, где стояла моя.
– Этот твой дом уже достроен? – спросила Холли.
– Строится.
– Странный ты!
Я улыбнулся. Холли любила надежность и определенность, и чтобы все было известно заранее. Когда я вдруг ни с того ни с сего, под влиянием внезапного порыва, купил недостроенный одноэтажный дом – собственно, одни стены, даже без крыши, – у человека, который собирался разориться, Холли решила, что я сошел с ума. Я встретился с ним однажды вечером в нашем пабе, куда зашел съесть бифштекс: он стоял, облокотившись на стойку, и мрачно топил свои горести в пиве. Он сказал, что строил дом для себя, но у него не осталось денег, и работа заглохла.
Я знал его уже несколько лет: в лучшие для него времена я ездил на его лошадях. Поэтому наутро мы с ним отправились посмотреть дом. Мне понравилось то, что из него может выйти, и я купил этот дом, с тем чтобы он достроил его для меня. Я каждую неделю оплачивают сделанную работу. Дом должен был выйти классный. Я собирался перебраться в него перед Рождеством, даже если его не успеют закончить: я уже продал свой прежний коттедж, так что мне волей-неволей придется выехать.
– Поезжай к дому, а я за тобой, – сказала Холли. – Только не гони, как на скачках.
Мы не спеша доехали до Ламборна – деревни на Беркширских холмах, населенной в основном тренерами и жокеями, – оставили мою машину в гараже и отправились в Суффолк, в Ньюмаркет, столицу скачек.
Мне нравилась моя маленькая, неофициальная деревушка. А Холли и Бобби чувствовали себя уютнее в городе. По крайней мере, раньше, пока жареный петух не клюнул.
Я рассказал Холли, что лорд Вонли советовал потребовать от редактора "Знамени" опровержения, но в суд ни в коем случае не подавать. Холли попросила, чтобы я поговорил об этом с Бобби. Теперь, когда мы вместе ехали к ней домой, Холли казалась куда спокойнее. Я подумал, что она верит в мою способность все уладить куда больше меня самого. Это ведь совсем не то, что вздуть мальчишку, который пару раз ущипнул ее в школе за задницу. И чуть посложнее, чем заставить торговца подержанными автомашинами принять обратно ту развалюху, которую он ей всучил.
Большую часть пути до Ньюмаркета Холли проспала. А я даже представить себе не мог, во что ввязываюсь.
Мы въехали во двор конюшни Аллардека около восьми вечера. В этот час в конюшне должно было быть темно и тихо, а между тем повсюду горели огни и слышался шум. Посреди двора стоял огромный фургон для перевозки лошадей, все двери нараспашку, пандус опущен. Рядом с фургоном стоял пожилой человек, который наблюдал, как конюх заводит в машину лошадь. Позади него большим желтым прямоугольником светилась дверь денника, где лошадь стояла раньше.
В нескольких шагах от фургона, освещенные, как на сцене, размахивая кулаками, ссорились двое мужчин. Похоже, дело уже дошло до крика. Один из них был мой зять, Бобби. Другой...
– О боже! – воскликнула Холли. – Это один из наших владельцев! Забирает лошадей! А ведь он нам должен целое состояние!
Она выпрыгнула из машины прежде, чем я успел полностью остановиться, и бросилась к спорящим. Насколько я мог видеть, ее появление отнюдь не способствовало охлаждению бушующих страстей. Похоже, мужчины просто не обратили на нее внимания.
Моя спокойная по натуре сестра совершенно не приспособлена к тому, чтобы вмешаться в ситуацию и разрешить ее в свою пользу. Про себя она полагала, что была бы вовсе не прочь провести всю жизнь дома, у плиты, как полагалось женщине в старые добрые времена. Впрочем, женщина ее поколения тоже могла избрать такой образ жизни – с той разницей, что она могла именно избрать его, а в старые добрые времена его навязывали женщинам насильно.
Я вышел из машины и подошел посмотреть, что здесь можно сделать. Холли бросилась мне навстречу.
– Не мог бы ты остановить его? – взволнованно спросила она. – Ведь если он заберет лошадей, нам своих денег уже не видать.
Я кивнул.
Конюх, который вел лошадь, уже подошел к пандусу, но лошадь упрямилась, не желая заходить в фургон. Я, не раздумывая, подошел к конюху, встал у подножия пандуса, преградив ему путь, и велел парню отвести лошадь на место.
– Чего? – переспросил он. Конюх был молод, невысок и явно ошарашен тем, что я возник перед ним из темноты.
– Отведи лошадь в денник, выключи свет и закрой дверь. Немедленно.
– Но мистер Грейвс приказал...
– Давай-давай, – сказал я. Он с сомнением поглядел на ссорящихся мужчин.
– Ты из здешних? – спросил я. – Или с фургоном приехал?
– С фургоном. – Парнишка посмотрел на пожилого мужчину, который до сих пор стоял и молчал.
– Джим, что мне делать?
– Кто вы такой? – спросил я.
– Шофер. Я здесь ни при чем.
– Вот и ладно, – сказал я парню. – Эта лошадь никуда не едет. Поставь ее на место.
– Вы Кит Филдинг? – с сомнением спросил конюх.
– Да. Брат миссис Аллардек. Ну, действуй!
– Но мистер Грейвс...
– С мистером Грейвсом я разберусь, – сказал я. – Сегодня его лошадь никуда не поедет.
– Лошади, – поправил парнишка. – Одну я уже завел в фургон.
– О'кей, – сказал я. – Они обе остаются здесь. Когда поставишь эту на место, выведи и другую тоже.
Парень нерешительно посмотрел на меня, потом развернул лошадь и повел на ее законное место. Это сразу положило конец спору перед фургоном. Тот, который не был Бобби, обернулся и крикнул конюху:
– Эй, ты, дерьмо собачье, куда тебя черти несут? Немедленно заводи лошадь в машину!
Парень остановился. Я быстро подошел к нему, взял лошадь за недоуздок и повел ошалевшее от всего этого шума животное домой, в денник. Конюх даже не попытался остановить меня. Я вышел из денника. Погасил свет. Закрыл дверь и запер ее на засов.
Мистер Грейвс (очевидно, это был он) уже мчался ко мне, размахивая кулаками, с самым воинственным выражением на лице.
– Ты чего делаешь, дерьмо собачье? Это моя лошадь! А ну пошел отсюда!
Я встал перед запертой дверью, прислонился к ней спиной, небрежно скрестил ноги, сложил руки на груди. Мистер Грейвс, подбежав ко мне, остановился, не веря своим глазам.
– Пошел прочь! – прогремел он, тыкая перстом в ночное небо. – Это моя лошадь! Я ее заберу, и ты меня не остановишь!
Его пухлое лицо было исполнено самой мрачной решимости. В мистере Грейвсе было всего футов пять от лысеющей макушки до носков начищенных ботинок. Лет под пятьдесят, толстый, рыхлый, он уже выдохся. Ему было явно не под силу сдвинуть меня с места – все-таки я был дюймов на десять выше его.
– Мистер Грейвс, – спокойно сказал я, – вы заберете свою лошадь, как только заплатите по счету.
Он безмолвно разинул рот. Отступил назад, попытался разглядеть мое лицо, но оно было в тени.
– Да-да, это я, – сказал я. – Кит Филдинг. Брат Холли.