— ...Даже в Аде той же... Вторая половина жизни там — бегло, размыто... Как пересвеченная фотография. Слепящий свет... Поэтому почти будущее, хотя формально прошлое. Почти открытое окно. Так что... не совсем уж безнадёжная книжка...
— ...А значит, можно и про нас!
— Ой. Напугала, Кать...
— У нас ли тут не слепящий!... Да, Элька?
Смех.
— ...Ну... да. Дерзайте, конечно... Будто вам так уж моё разрешение нужно... Можно, всё можно, только... трудно. Как и всё на свете. Старайтесь только не сюсюкать... впрочем, что я, вы всё это лучше меня... А за Аду-то свою, кстати, он расплатился, в каком-то смысле, знаете? Ну или она с ним... Французский переводчик — свалился, не выдержал, nervous breakdown, пришлось Набокову самому перевод выправлять. И правил, и правил свой томище... это кстати о мастурбации. Думал закончить за два месяца, а сидел, старый, замученный бессонницей, больше трёх лет. Измотало, задушило, всё отменялось, всё не успевалось... Представляю, как он под конец этот выморочный роман ненавидел...
— Одурманены, да. Под наркозом лежим... «Футурологический конгресс». Только вот откуда следует, что это мы под наркозом, а не те, что с ангедонией... Нуля-то нет на этой шкале, если вообще это шкала. Адекватность миру? А как измерить? Да и миры-то всё разнее, у каждого свой... Вообще это уже запрещённый приём, но не могу удержаться: а кому выгоднее? Социальный капитал — он чем быстрее прирастает? Сдаётся мне, вера в изначальную трагедийность, она очень в этом смысле... «Если бы знали, дети, вы»... Но мы-то с прочими верами отказались и от этой. Вот где главный-то облом! Лишиться ада, оказывается, в миллион раз обиднее, чем рая. В аду же всё так понятно, «наши люди» кругом... Бунтари, либертины — может, затем и расшатывали старое, чтобы поскорей до ада добраться. Настоящего, глубинного,
версий себя
Кроме, разумеется, некоего одного — появление героя: с детства у него смутные догадки, совпадения, глюки матрицы, потом, эврика, пишет текст (вот как я сейчас) и уже начинает всерьёз копать, сравнивать, расследовать. Сначала (ладно, пустим и это, ожидаемо же) conspiracy theory: мы марионетки, чей-то гигантский эксперимент, нас кто-то лепит методом тыка, и пребольного тыка. Скоро это отбрасывается: глупо, ничего не объясняющая god theory, если «они» могут такое , то уж наверно могли бы узнать что им надо и без всяких экспериментов. Всё проще и страшнее: мы самипорождаем свои поджизни, бессознательно, инстинктивно, плодим своих бесчисленных двойников, чтобы в реальности пройти по их костям. Наше счастье на крови, мы заметаем под ковёр наши пробные смерти, ужасы, тоску, а ведь они ничуть не менее реальны,чем стволовая жизнь. И он решает посвятить всё одной цели: crusade за честность, открыть всем глаза, заставить увидеть мир как он есть. Заставить втянуть свои щупальца, перестать во всё врастать бессознательно, как грибница. Мы должны наконец взять на себя ответственность за всё ! Пусть станем все хором несчастны, пусть: только тогдамы и сможем строить настоящее трудное счастье, сами , по́том и кровью которые уже не забудутся, без бесплатных озарений неизвестно откуда. И, конечно, всё время боится, что он и сам — поджизнь, просто один из множества опытов на тему «чего нельзя», что вот ну сейчас, сейчаспридёт ему конец, ещё минута и мир беззвучно лопнет ... а «настоящий он» в этот момент вздрогнет слегка да и пойдёт себе дальше, чуть-чуть лучше защищённый от неприятных сомнений и уколов совести. Сюжетно можно на этом и закончить: да, вот так и погиб наш безвестный прозревший герой, выжать слезу на небольшой рассказец. Но интереснее пойти глубже: вот он раскапывает прошлое, пробует понять, откуда же взялась эта наша мясорубка поджизней, как мы смогли её выстроить, даже толком не осознав? От кого этот подлый дар богов?
И становится ясно, что это всего лишь натуральная мелкошаговая эволюция, начиная с простого думания, перебирания вариантов, совершенно естественного ментального моделирования окружающего мира и себя в нём. Моделирование большей частью подсознательное, вывод его всплывает как «интуиция», а сама модель и детали того что с ней было гибнут, так и неосознанные, а если осознаны — просто забываются. Но любое забывание — это уже маленькая смерть! «Совсем сознательно» не получится даже без всяких поджизней, потому что у нас вообще ничего не бывает совсем сознательно, это недостижимая абстракция. И вот: мозг становится мощнее (отбор половой и просто, потом self-modification, amplification, uploading, etc), модели соответственно детальнее, самостоятельнее, мир каждой реалистичнее (реальность бесконечна, но её отражение в моём сознании вполне конечно, его можно скопировать и запустить параллельным потоком). Каждый разум окружается огромным, всё растущим облаком модельных миров, где идёт нескончаемая борьба под ковром, жуткие тени во тьме, и только в центре тусклая плошка «настоящего» сознания. Облака разумов начинают
способностьк счастью, на умение раздувать его как костёр, а не гасить страхами) — но это же и работает ... и мы-то, мы разве не?
18. ГЛУБОКОЕ БУДУЩЕЕ (ЭЛЛИ)
...А. с Машей рядом качались, сцепленные, жаркие, навсегда вместе, навсегда одно, двигались молча, долго, только вздыхали и стонали тихонько, как пели, и меня укачало. Я заснула.
...Были мы, но как будто нас много, не четверо, а человек минимум двадцать — но всё равно это мы и никто кроме. Притом без всяких раздвоений или копий. И, конечно, нелогичности никакой — во сне: ну двадцать и двадцать, а что.
И тусуемся мы все вроде бы у реки, то ли пляж, то ли травянистая излучина. Кто-то ходит, кто-то лежит, кто-то обнимается. Разговоры, музыка, Катька на ком-то прыгает... Кто-то плачет, кто-то его успокаивает — и вот от этого почему-то так светло, так пронзительно, самой хочется плакать от счастья.
«Нам пора уезжать, ты готова?» — весело говорит А. откуда-то сбоку, я оборачиваюсь и кричу «Куда?». И тут оказывается, что это в записи, что этот диалог уже был, я его правлю вот прямо сейчас, и меняю «зачем?» на «куда?», потому что «зачем» — якобы слишком понятно, чтобы спрашивать, хотя мне всё равно ничего не понятно, и уже не будет. Зато я понимаю, что это же я сама там плачу, и это меня успокаивают, Андрей прижимает, целует в ухо, а Маша обнимает коленки и смотрит снизу вверх своими жалостливо-насмешливыми глазищами.
А Катя — вижу я — выбегает в каком-то напряжённом танце, не обращая на нас внимания, лицо к солнцу, глаза зажмурены, что-то вроде лезгинки, но невероятно быстро, кажется, вот сейчас улетит. «Она тебя любит», шепчет А. «Беги же к ней... пожалуйста!» И я вскакиваю, и понимаю, да, это нужно, очень важно, и бегу — за ней, но её уже нет, надо догнать, и я вбегаю на какую-то лесную дорогу с высоченными деревьями, шумит ветер, всё темнее, и вдруг уже плыву — в маленькой лодке, по очень узкой тихой речке, не шире двуспальной кровати (думаю я), ветки свешиваются над водой, а у меня нет весла, надо быстрее, но приходится плыть по течению, медленному, мучительно медленному, но сладко мучительно. И вдруг река расширяется, ударяет солнце, и я вижу — тот же берег, пляж, что и в начале, и там все мы, и может быть, даже я. И я выхожу на этот берег, успевая удивиться: разве бывают закольцованные сны, ведь это же такое головное, придуманный постмодернистский приём... думаю я, уже наполовину проснувшись. Но нет, это не возврат в начало, наоборот, это же наше глубокое будущее, прошло много лет или даже поколений, «это вечные мы», ещё понимаю я. (Как много умещается в последнюю секунду сна!) И последнее, что вижу: Катя сидит у самой воды, скрючившись, что-то пишет, и вот поднимает голову навстречу мне, и улыбается, чуть виновато, но так хорошо, что у меня от любви что-то взрывается в груди, и я открываю глаза, толчком. Со слезами, тяжело дыша, с колотящимся сердцем. Уже светло. Первый снег. Скорее записать, пока они спят.